Валерий Замыслов - Иван Болотников
— Самим подобны. Скрытая рыбой кормит. Не дадим челны! — закричали с крепостицы.
— А че их слухать, батько? — тихо проронил Степан Нетяга. — Вон они, лодки. Бери да плыви.
— Негоже так, Степан. С мужиками надо миром поладить, — не принял совета Нетяги Болотников и вновь стал увещевать посельников. — Выручайте, православные! Дадим деньги немалые!
— Нам деньги не надобны. Нивой, лесом да рекой живем!
«Однако вольно же тут осели мужики. Нет ни бояр, ни тиуна, ни изделья господского. Вот и не надобны им деньги», — с невольным одобрением подумал Иван.
— Выходит, и хлеб сеете? Да где ж поля ваши?
— Сеем, казак. Под ниву лес корчевали. Родит, слава богу. Так что обойдемся без вашей казны. Ступайте вспять!
— А кони, поди, вам надобны?
— Кони? — переспросили мужики. — Да ить лошаденки завсегда нужны. А что?
— Мы вам — коней, вы нам — челны. Ладно ли?
Мужики за частоколом примолкли, огрудили старосту.
— Лошаденок, вишь, предлагают, Дорофей Ипатыч, — оживился Левонтий.
— Без лошаденок нам туго, — молвил другой.
— А что как проманут? Казаки — людишки ненадежные, — усомнился Дорофей Ипатыч. — Впустим их в крепость — и без хлеба останемся. Да, чего доброго, и последни порты сымут. Каково?
— Вестимо, Ипатыч. Рисково эку ораву впущать. Как есть пограбят, всяки казаки на Дону водятся, — внимая старосте, поддакнули мужики.
Дорофей Ипатыч, разгладив пушистую серебряную бороду, вновь показался казакам.
— Мир не желает меняться. Ступайте с богом!
— Экой ты, Дорофей, зануда! — взорвался вдруг дед Гаруня. Он давно уже признал в старце своего бывшего тестя. — Нешто казаки тя изобидят?!
Дорофей Ипатыч опешил. И откуда только этот казак проведал его имя. А Гаруня, шагнув к самому частоколу, продолжал осерчало наседать:
— А когда Ермак приходил, хоть пальцем тронул вас? А не Ермак ли вас хлебом пожаловал? С чего ж ты на казака изобиделся, Дорофей?
Староста подался вперед, долго вприщур разглядывал разбушевавшегося казака, затем охнул:
— Ужель ты, презорник?
— Признал-таки… Ну, я — казак Иван Гаруня. Чего ж ты меня за тыном держишь? Примай зятька ненаглядного!
Донцы, ведая о любовных похождениях Гаруни, рассмеялись.
— Не по-людски, старче Дорофей, зятька с мечом встречать!
— Открывай ворота да хлеб-соль зятьку подавай!
Дорофей Ипатыч растерянно кашлянул в бороду, проворчал:
— Дубиной ему по загривку, греховоднику.
Болотников улыбнулся и вновь вступил в переговоры:
— Вот и сродник сыскался, старче. Уж ты прости его. Один у нас такой кочет на все войско.
Тут опять все грохнули; заухмылялись и мужики за частоколом, припомнившие лихого казака.
— Боле никто озоровать не станет. Давайте миром поладим. Мы ведь могли ваши челны и так взять, да не хотим. Знайте, православные, нет честней казака на белом свете, не желает он зла мужику-труднику. Берите наших коней! Пашите землю-матушку!.. А челны для вас — не велика потеря. Лесу-то — слава богу. Чай, не перевелись у вас плотники.
— Не перевелись, казак, — степенно кивнул староста и обратился к миру. — Впущать ли войско, мужики?
— Впущай, Дорофей Ипатыч. Кажись, не обидят, — согласился мир.
Дарья, с трудом признавшая мужа, запричитала:
— Где ж ты столь налетий пропадал, батюшка? Где ж ноги тебя носили?.. Постарел-то как, повысох. Вон уж седенький весь.
— Да и ты ноне не красна девка, — оглядывая расплывшуюся бабу, вздохнул Гаруня.
— И кудриночки-то побелели да поредели, — сердобольно охала Дарья.
— Голову чешет не гребень, а время. Так-то, баба.
В избу ввалился высокий русокудрый детина в домотканом кафтане. Застыл у порога.
— Кланяйся тятеньке родному, — приказала Дарья.
Детина земно поклонился.
— Здравствуй, батяня.
У Гаруни — очи на лоб, опешил, будто кол проглотил.
— Нешто сынко? — выдохнул он.
— Сын, батяня, — потупился детина.
Старый казак плюхнулся на лавку и во все глаза уставился на бравого красивого парня.
— Обличьем-то в тебя выдался. Вон и кудри отцовские, и очи синие, молвила Дарья.
— И впрямь мой сынко, — возрадовался Гаруня, и слезы умиления потекли из глаз сроду не плакавшего казака. Поднялся он и крепко прижал детину к своей груди. Долго обнимал, целовал, тормошил, ходил вокруг и все ликовал, любуясь своим неожиданным сыном. — А как же нарекли тебя?
— Первушкой, тятя.
— Доброе имя… Первушка сын Иванов. Так ли, сынко?
— Так, батяня родный.
И вновь крепко облобызались отец с сыном, и вновь зарыдала Дарья. Глаза Гаруни сияли, полнились счастьем.
— Нет ли у тебя чары, женка? — отрываясь наконец от Первушки, спросил казак.
— Да как не быть, батюшка. Есть и винцо, и бражка, и медок. Чего ставить прикажешь?
— Все ставь, женка! Велик праздник у нас ныне!.. А ты, сынок, чару со мной пригубишь?
— Выпью, батяня, за твое здоровье.
— Любо, сынко! Гарный, зрю, из тебя вышел хлопец.
— Вылитый тятенька, — улыбнулась Дарья. — Первый прокудник в острожке, заводила и неугомон. Парней наших к недоброму делу подбивает. Шалый!
— Это к чему же, сынко?
— Наскучило мне в острожке, батяня. Охота Русь доглядеть, по городам и селам походить, на коне в степи поскакать.
— Любо, сынко! Быть те казаком!
ГЛАВА 9
ИЛЕЙКА МУРОМЕЦ
Летели по Волге царевы струги!
Под белыми парусами, с золочеными орлами, с пушками и стрельцами, бежали струги в низовье великой реки; везли восемь тысяч четей хлеба служилым казакам, кои по украинным городам осели, оберегая Русь от басурманских набегов и разбойной донской повольницы.
Вслед за государевыми судами плыл насад купца Евстигнея Пронькина; в трюмах не только княжий хлеб, но и другие товары, которые прихватил с собой Евстигней Саввич в надежде сбыть втридорога. Особо повезло Пронькину в Ярославле. Здесь выгодно закупил он знаменитые на всю Русь выделанные ярославские кожи. Двадцать тюков красной юфти лежали теперь в насаде, веселя сердце Евстигнея Саввича.
«Юфть по полтине выторговал, а в Царицыне, бог даст, по рублю распродам», — довольно прикидывал Пронькин, восседая на скамье у мурьи[90]. Был он в синем суконном кафтане нараспашку, под которым виднелась алая шелковая рубаха. Порывистый ветер приятно холодил лицо, трепал рыжую бороду.
Пронькин глянул на царевы струги, на зеленые берега с редкими курными деревеньками и тотчас вспомнил о своей московской баньке. Мечтательно вздохнул:
«К Гавриле бы сейчас на правеж. Ох, добро-о!»
Мимо проковылял к трюму приказчик.
— Пойду товар гляну, Евстигней Саввич.
— Глянь, глянь, Меркушка. Судовые ярыги и заворовать могут. Тюки-то как следует проверь. Да к бортам-то не прислоняй, как бы не отсырели И в хлеб сунь ладонь, вон нонче какая теплынь.
— Гляну, Евстигней Саввич, — поклонился Меркушка и полез в трюм. Купец же раскрыл замусоленную торговую книжицу. Водя коротким толстым перстом по корявым строчкам, принялся читать нараспев:
— Шуба соболья под сукном, цена ей десять рублев; шуба с бархатом на золоте беличья — шесть рублев; шуба овчинная — десять алтын[91] пять денег; кафтан куний суконный — три рубля с полтиной; кафтан сермяжный — десять алтын две деньги; шапка соболья поповская — двенадцать алтын; шапка лисья под сукном — девять алтын; шапка овчинная — два алтына; сапоги сафьяновые красные — восемь алтын; сапоги телячьи — четыре алтына…
Долго чел Евстигней, долго высчитывал он прибытки, покуда его не окликнул приказчик:
— Ослушники на судне, Еветигней Саввич.
— Да кто посмел? — сразу взвился Пронькин.
— Илейка с ярыгами в зернь[92] играет.
— Так разогнал бы.
— Не слушают, Евстигней Саввич. Бранятся.
Пронькин осерчал. Ишь, неслухи? Ведь упреждал, так нет, опять за бесовскую игру принялись.
Спустился вниз. Вокруг бочки расселись на кулях человек восемь бурлаков. Молодой, среднего роста, чернявый парень, подбрасывая костяшку, весело восклицал:
— Пади удачей!
Зернь падала на бочку.
— Везет те, Илейка. Сызнова бела кость.
Илейка сгреб деньги в шапку, подмигнул приятелям.
— Мне завсегда везет.
Увидев перед собой насупленного Пронькина, Илейка и бровью не повел.
— А ну, чей черед, крещеные!
Евстигней Саввич разгневанно притопнул ногой.
— Сколь буду сказывать! Аль я вечор не упреждал?
Илейка поднялся и с дурашливой ухмылкой поклонился.
— Будь здоров, Евстигней Саввич! О чем это ты?
Пронькина еще больше прорвало:
— Дурнем прикидываешься, Илейка! Я могу и кнутом отстегать!
Ярыжка вспыхнул, глаза его стали злыми.
