Сергей Алексеев - Крамола. Книга 1
Андрей, опьяненный удачей, возбужденный, не мог не то что уснуть, но и просто спокойно посидеть или полежать. Он обходил брошенный стан олиферовцев, считал трофеи, проверял, горят ли в чумах костры, сам менял караул, приставленный к пленным, и дежурных боевого охранения, присматривал, как варят оленину и как долбят яму, сдвинув огонь с оттаявшей земли. И словно споткнувшись на бегу, он часто останавливался перед столпом, глядел на его вершину и чувствовал, что на какие-то мгновения утрачивает реальность: лунный свет зеленил переплетенные тела и рога животных, придавая фантастическому сооружению зловещий оттенок.
К полуночи он вдруг успокоился, обострившаяся усталость враз подломила ноги, метнула в глаза горсть колючего песка, но теперь он уже сознательно не мог бы уснуть. Его люди имели право устать и валиться с ног, имели право на слабость, на законный отдых и беззаботный сон; он же был обязан идти дальше их, терпеть больше тягот и лишений, чтобы не отступиться от единожды и навсегда избранной доли.
Перед утром, утроив караул и оставив за себя Ковшова, Андрей все-таки забрался в чум, втиснулся между красноармейцами и мгновенно заснул.
Ему почудилось, что сон этот начал сниться, едва закрылись глаза.
Будто шел он с полком по горячей башкирской степи, и обжигающее солнце палило неприкрытую голову. Бойцы плескались водой, смеялись, и когда брызги попадали на лицо, то испарялись с коротким шипением, словно на раскаленном железе. Только вот никого он не мог узнать в своем полку: все вместе эти люди казались знакомыми — огни и воды с ними прошел, а каждый в отдельности — чужой. При этом шли они все босыми. От степи исходил жар, но земля мягкая, жидкая от воды, и ногам было приятно; чистая эта грязь ласкала ступни и щекотно выдавливалась между пальцев. Андрей, чтобы посмотреть в небо, круто задрал кверху заболевшую от зноя голову и — проснулся…
— Весна, — проронил Андрей, выпрастываясь из-под шкур. — Капель…
— Да уж потеплело! — радостно сообщил вестовой. — Того и гляди забуранит… Завтракать-то будете?
— Давай!
Дерябко принес вареной оленины, оттаянного на огне, чуть подгоревшего хлеба и котелок каши.
— Это уж на обед кашу заварили! — похвастался он. — Крупы трофейной аж пять мешков!
— Что? — подскочил Андрей. — На какой обед?!
— Дак времечко-то — третий час, — вестовой засмеялся. — Ковшов всё рвался будить, а я не давал. Говорю, четвертые сутки человек не спамши…
И вдруг мощный грохот сотряс чум, ударило по ушам, струя дыма метнулась к стенке. Андрей вскочил.
— Это хлопцы тешатся! — опережая вопрос, пояснил вестовой. — Пушку наладили и по каналу лупят.
— Куда Ковшов смотрит? — Андрей закрутился в поисках валенок.
Валенки лежали за костром, сушились, кем-то подставленные.
— Дак он первый и придумал! — сообщил Дерябко. — С обеда палят!
— Быстро Ковшова ко мне! И прекратить стрельбу!
Андрей намотал портянки, обулся, хлебнул горячей каши с салом. Новый орудийный выстрел раскатился над тайгой, и через мгновение разорвался снаряд. Веселый ор и смех откликнулся ему эхом. Ковшов пришел радостный и от этого выглядел вольным, независимым.
— Ты что там стрельбу открыл? — спросил Андрей.
— Лед долблю, проруби делаю.
— Что, угорел?
И только сейчас Андрей подумал о трофеях. Пулеметы еще можно было вынести на себе, вывезти, впрягшись в нарты, а что делать с орудиями и сотнями снарядов? Олени погибли, лошадей нет, да и не вытащили бы они по таким снегам неподъемные стволы и лафеты; Олиферов знал, как возить пушки по тайге.
И оставить нельзя: банда теперь до лета никуда не двинется с этих мест, лишившись обоза; значит, будут ходить по округе и, прячь не прячь, наткнутся, отыщут по следам, весь снег перевернут.
— Что будем делать с пушками? — Андрей покосился на ротного. Тот беззаботно махнул рукой:
— А утопить к чертовой матери!
— С нас голову снимут!
Дело принимало серьезный оборот. Он неожиданно подумал, что Олиферов, придя в себя, обязательно проверит, какими силами располагают красные, а узнав, что их всего-то рота, — ударит непременно! Ему сейчас терять нечего: все равно пропадать в снегах! А в обозе у него осталось все; оружие, боеприпасы, продукты… Если уже не проверил и не готовит удар! А они тем временем — развлекаются!
— Почему меня не разбудили? — закричал Андрей, хватая полушубок. — К ночи надо уходить!
— К ночи и уйдем, — согласился Ковшов. — Только водички напьемся.
— Олиферов тебе напьется… Готовь роту!
Он почувствовал возбуждение и жажду действия, по силе равную вчерашней, победной. Перепоясался ремнем, схватил рукавицы и выбежал на улицу.
Слабый еще ветерок гнал поземку, шевелил края шкур на чумах и сметал густой иней с сосновых крон. Потеплело, но не так, чтобы разыгрался сильный буран, однако лес кругом шумел, и ночью под этот шум можно было неслышно подойти совсем близко.
Андрей обернулся к каналу и замер.
Пелена поземки вылизывала основание столпа, взвихренный снег колебался над его вершиной, и создавалось впечатление, что все это чудовищное сооружение воспарило и медленно летит над землей.
Он сморгнул видение, встряхнулся, отвернувшись от столпа, но взгляд уперся в пленных, сгрудившихся вокруг большого костра. Они стояли, подняв воротники шуб, и тянули руки к огню. Многие были одеты в эвенкийские малицы, И от этого их плотный круг чем-то напоминал оленье стадо. А по тому, как они стояли — недвижимые и озаренные огнем, — по тому, как одинаково держали вскинутые руки, касаясь друг друга плечами, можно было подумать, что они исполняют какой-то языческий ритуал, обрядовое действо заклинания огня.
— Так чего с трофеем? — спросил Ковшов. — Мои люди — не кони, чтоб на себе это железо возить. Да и не уйдем мы с пушками…
— Ладно, топи, — согласился Андрей. — Канал глубокий?
— Кто его мерил… — буркнул ротный.
— А надо измерить! Может, там воробью по колено?
— Измерим, — пообещал Ковшов и крикнул: — Клепачев! Давай!
Бойцы засуетились, звякнул замок. Снарядом вспороло траншею на заснеженном льду, но вода не выступала. Клепачев сделал поправку, и следующий взрыв взметнул стеклянный столб. Канал охнул, выпустив через пробоину воздух, и синеватое пятно, разрастаясь на глазах, поплыло по белому снегу.
— Давай! — снова крикнул Ковшов.
Когда пушка умолкла, Андрей недовольно покачал головой, но сказал без угрозы:
— Выуживать пушечки придется самому!
— Леший бы их выуживал, — бросил ротный и направился к нартам с оружием. — Мне они больше не сгодятся!
Андрей проводил его взглядом и, встав на лыжи, пошел проверять боевое охранение. Дерябко как тень тянулся за ним. Красноармейцы, облепив нарты, потащили их на лед.
А тут Березин встревает на каждом шагу и не дает сделать по-своему.
— Дерябко! — Андрей остановился. — Скажи Ковшову, чтоб пулеметы не топил. А то он, чего доброго… Хотя нет, сам скажу!
Он повернул назад, скатился со склона на лед и пошел к синим пятнам воды, возле которых суетились красноармейцы. Предчувствие оказалось верным: разобранные и привязанные к нартам станковые пулеметы уже были у проруби. Андрей распорядился, чтоб их утащили назад, к чумам, а сам пошел к другой проруби, где маячила фигура Ковшова.
— Ковшов! Пулеметы не топи! — приказал Андрей. — Понесем с собой.
— Ты, что ли, понесешь? — огрызнулся ротный, расхватывая ножом кожаные ремни на нартах и освобождая орудийный ствол. — Люди не отдохнули, с ног валятся. Двадцать два пулемета — шутка?
Красноармейцы, не отрываясь от дела, смотрели на Андрея и ждали. Серые лица, красные глаза, натруженные руки и ноги ждали отдыха и послабления. Ковшов не преувеличивал, не защищал свою роту. Но Андрей знал: невиданный трофей, до зарезу необходимое оружие — станковые и ручные пулеметы — любой ценой следовало вытащить из тайги! Бросить боеприпасы и продукты, на карачках идти, на четвереньках ползти, а — вытащить!
— Хорошо, — нашелся вдруг Андрей. — Станины от «максимов» топи. А стволы понесут пленные!
Ковшов молча дорезал ремни, сунул нож в ножны и не спеша подошел к Андрею, сощурился:
— Пленные понесут? Да их самих надо нести! У нас ведь ни одной пары лишних лыж! Ни одной! А может, их тоже сюда?! — он кивнул на прорубь. — Под лед! Вслед за пушками…
— Ты что, Ковшов? — Андрей, отшатнувшись, оглянулся на стан, где возле костра сгрудились пленные, но взгляд натолкнулся на парящий столп. Защемило в висках, онемела прикушенная губа. Стоило единственный раз изменить железному правилу — продумать весь завтрашний день до последней мелочи и принять решения, четко выверив путь, стоило заснуть безмятежно и спать потом, не вздрагивая от дум и мучивших душу вопросов, от шороха ветра и пушечной стрельбы, как немедленно и необратимо нарушился привычный ход вещей. Так грозит гибелью патрон, всего-навсего перекошенный в магазине, и так же кончается путь праведника, единожды солгавшего ради добра.
