Паринуш Сание - Книга судьбы
Через полтора месяца после ареста, в очередной наш визит в тюрьму, нас с отцом Хамида провели в какое-то помещение.
– Неужели нам наконец дадут свидание? – шепнула я свекру.
Мы оба ждали, взволнованные. Несколько минут спустя вошел охранник с каким-то пакетом. Он положил пакет на стол и сказал:
– Вот его личные вещи.
Я уставилась на него, не понимая, что это значит. Он повысил голос: – Вы – родственники Хамида Солтани? Он был казнен позавчера. Можете забрать вещи.
Меня словно било током, все тело неудержимо содрогалось. Я оглянулась на отца Хамида. Побелев, как мел, хватаясь обеими руками за грудь, он рухнул на стул. Я хотела подойти к нему – ноги не слушались. Голова закружилась, и на какое-то время я перестала видеть и чувствовать.
Очнулась я от воя сирены. Открыла глаза. Отца Хамида увезли в реанимацию, меня – в приемный покой. Нужно было известить семью. Я припомнила номера телефонов Фаати и Мансуре и продиктовала их медсестре.
Отца Хамида оставили в больнице, но меня отпустили домой в тот же вечер. Я не могла смотреть в глаза детям. Я не знала, много ли им уже известно, не знала, что и как им сказать. Да и сил не было ни говорить, ни даже плакать. Меня так накачали успокоительным, что вскоре я провалилась в темный, тяжкий сон.
Три дня понадобилось мне, чтобы выйти из этого состояния – потрясения, бреда, три дня понадобилось отцу Хамида, чтобы проиграть битву и обрести наконец вечный мир и свободу. Узнав о его смерти, я смогла выговорить лишь: “Он счастлив! Теперь ничто не потревожит его покой”.
Как я ему завидовала!
Заупокойную службу провели сразу и по отцу, и по сыну, и могли оплакивать Хамида, не страшась расправы. Печальные лица сыновей, опухшие от слез глаза, черные одежды – сердце надрывалось. А я на этой церемонии все вспоминала свою жизнь с Хамидом, перебирала счастливые минуты – всего-то и был тот месяц на берегу Каспия. Из моих родственников пришли только матушка и Фаати.
Мы оставались в доме свекрови до церемонии седьмого дня. Я никак не могла сообразить, где же Ширин. То и дело спрашивала Фаати, но не слышала ответа и через час спрашивала снова.
Мать Хамида была в ужасном состоянии. Фаати уверяла, что ей тоже долго не жить. Она говорила без умолку, и ее невозможно было слушать без слез. Я удивлялась тому, как много она говорила. В несчастье я замолкаю, погружаюсь в мрачные мысли, сажусь и гляжу в одну точку. А она то обнимала моих сыновей, говоря, что от них пахнет Хамидом, то отталкивала их с криком: “Зачем они мне, раз Хамида нет?” Она звала мужа и стенала: “Будь со мной ага Мортеза, я бы еще могла это вынести”, а потом благодарила Аллаха за то, что он умер и не страдает вместе с ней.
Я понимала, как горюют мои мальчики, и видела, что в такой обстановке они быстро сломаются. Я попросила мужа Фаати, Садега-агу, увести их к себе. Сиамак рад был уйти из дома скорби, но Масуд, прижимаясь ко мне, заспорил:
– Мы уйдем, а ты будешь все время плакать, и тебе станет плохо.
Я пообещала ему беречь себя, сказала, что со мной ничего не случится. Когда дети ушли, с моего сердца словно сняли крышку – слезы, которые я сдерживала при них, наконец-то хлынули, и я уже не дышала, но всхлипывала.
Вернувшись домой, я сказала себе: впредь мне нельзя скорбеть и времени терять тоже нельзя. Неотложные проблемы требовали забыть о трауре. Дети запустили занятия в школе, а экзамены уже надвигались, главное же, нужно было срочно найти работу – у нас не осталось никакого источника дохода. Последние месяцы нам помогал отец Хамида, а теперь и его нет. Нужно было что придумать. Искать себе место.
И еще одна проблема не давала мне покоя. В доме свекрови я слышала разговор тети Хамида и жены его дяди – они были в той же комнате, где я прилегла. Тут-то и выяснилось, что дед Хамида завещал дом, в котором мы жили, всем своим детям. Из уважения к матери и ради отца Хамида, который полностью содержал Биби и заботился о ней, дядья и тети Хамида не требовали своей доли – но теперь, когда не стало ни Биби, ни их брата, они не видели причины отказываться от наследства. Через несколько дней при мне же заговорили зятья Хамида. Муж Монир сказал:
– По закону, если сын умирает раньше отца, его семья теряет право на наследство. Спроси кого хочешь…
Как странно, что среди этой суеты и многолюдства я слышала как раз те разговоры, от которых зависела дальнейшая наша жизнь.
Одно было хорошо: угроза нашему существованию вынудила меня скорее покончить с трауром и приглушила скорбь по Хамиду. Темные одинокие ночи наполнялись не столько печалью, сколько мучительным беспокойством. Я не могла спать, не могла даже посидеть спокойно – я бродила по дому, что-то прикидывая, а порой и рассуждая сама с собой вслух, точно помешанная. Все двери передо мной закрылись. Без работы, без Хамида, без поддержки его отца, без дома, без доли в наследстве, с клеймом на лбу – вдова казненного коммуниста – как могла я спасти детей от бури и доставить их в безопасную гавань?
“Отец, где ты? Видишь ли, как сбылось твое пророчество: твоя дочь одна, всеми покинута. О, если бы ты был со мной!”
Однажды поздно ночью, когда я, словно лунатик, бродила по дому, меня напугал звонок телефона. Кто бы это мог быть в такой час? Я вяла трубку. Далекий голос позвал:
– Масум, это ты? Дорогая моя, неужели правда, что Хамид… что Хамида больше нет?
– Парванэ? Где ты? Как ты узнала? – вскрикнула я, и слезы заструились по щекам.
– Значит, правда? Я услышала сегодня по иранскому радио.
– Да, правда, – подтвердила я. – И Хамида, и его отца.
– Как? Что случилось с отцом?
– Инфаркт, – сказала я. – Он умер от горя.
– О, дорогая моя, ты осталась совсем одна. Братья помогают тебе?
– Что ты! Они ради меня и шагу не ступят. Они и на похороны не пришли, не выразили даже притворного соболезнования.
– По крайней мере у тебя есть работа, ты не нуждаешься.
– Какая работа? Меня вычистили.
– Как это? Что значит “вычистили”?
– Это значит – уволили.
– Почему? И с двумя детьми… что же ты будешь делать?
– С тремя.
– С тремя? Когда ты успела? Как давно мы не разговаривали?
– Долго… два с половиной года. Дочери уже полтора.
– Аллах накажет их! – сказала Парванэ. – Помнишь, как ты их защищала? Говорила, что мы самодовольны и безнравственны, что мы обманывали народ, мы предатели, и настала пора перевернуть страну с головы на ноги, народ вернет себе права и все, что законно должно принадлежать ему… И вот чем это для тебя кончилось. Если тебе нужны деньги, если тебе нужна помощь, пожалуйста, скажи мне! Договорились?
Слезы душили меня.
– Что такое? – всполошилась Парванэ. – Почему ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь!
Мне вдруг припомнилась строчка из стихотворения, и я сказала: “Не страшны попреки врага, страшно удостоиться жалости друга”.
Парванэ помолчала с минуту и сказала:
– Прости меня, Масум. Пожалуйста, прости. Клянусь – нечаянно сорвалось. Ты же меня знаешь, я ничего не умею держать в себе. Мне очень тебя жаль, я просто не знаю, что и сказать. Я-то думала, твои мечты осуществились и ты живешь счастливо. Мне такое и в голову не приходило. Я тебя очень люблю, ты же знаешь. Ты мне ближе родной сестры. Если уж мы с тобой не станем помогать друг другу, на кого тогда и надеяться? Поклянись мне жизнями детей, что скажешь мне, если у тебя в чем-то появится нужда.
– Спасибо, скажу, – ответила я. – Даже просто услышать твой голос – и то поддержка. Сейчас мне больше всего недостает уверенности, а твой голос вернул мне ее. Вот что мне нужно: чтобы мы друг друга не потеряли.
Я перебрала различные варианты работы. Снова шить? Эту работу я терпеть не могла, но, кажется, была на нее обречена. Госпожа Парвин обещала помочь, но у нее у самой почти не оставалось заказчиков. Я понимала, что ни одна государственная организация меня не примет, да и в частных компаниях действовали отборочные комитеты, сотрудничавшие с правительством, и их я тоже не имела шансов пройти. Разве что какое-нибудь маленькое предприятие? Но и там ничего не получалось: экономика была в упадке, никому не требовались новые работники. Я взялась бы даже готовить соленья или повидло и сдавать в бакалейный магазин или же брать заказы и печь торты, пирожные, что-то еще делать – но как? Опыта у меня никакого не было.
В эту пору мне позвонил господин Заргар. Не такой спокойный, как обычно, взвинченный. Он только что узнал о гибели Хамида. Выразив мне сочувствие, он спросил, нельзя ли ему кое с кем из коллег зайти и лично принести соболезнование. На следующий день он пришел, и с ним еще пятеро былых моих друзей с работы. При виде них старая боль обострилась, и я заплакала. Женщины плакали вместе со мной. Господи Заргар покраснел, губы его дрожали, он старался не смотреть на нас. Когда мы успокоились, он сказал:
– Знаете, кто мне вчера позвонил и просил передать вам свои соболезнования?
