Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль

При последних словах она перешла на крик. Вдруг она задрожала и, уставившись в пол, замолкла. Когда она подняла глаза на меня, они как-то неестественно расширились, и она прошептала, как в бреду:

— Страшно сгореть. Я это часто видела. Скоро это будет?

Со странным вниманием прислушивался я к её словам — к этому крику существа, заблудившегося, подобно многим, в серой пустыне нашего мира. А разве способны на что-нибудь другое, кроме блужданий на ощупь? И она была жертвой того положения вещей, которое создано церковью, проповедующей религию Того, Кто строго осудил своих учеников, просивших ниспослать огонь на Самарию. Не она была главной виновницей своего греха.

— Если меня не заставят, то я не сделаю этого, — сказал я гораздо мягче, чем хотел.

— Благодарю вас, но я чувствую, что смертный час мой близко.

Стиснув руки и опустив голову на грудь, она безмолвно стояла передо мной на коленях. Свет факела дрожал на ней, играя резкими пятнами на её белой коже и составляя какой-то странный контраст с её спокойствием. Молила ли она меня? Этого я не знал и продолжал стоять тоже безмолвно.

Наконец она поднялась и спросила:

— Вам больше ничего не нужно от меня?

— Ничего. Я рад, что вы раскаиваетесь.

Она сильно изменилась. Дикий огонёк погас в её глазах, уступив выражению глубокой печали. Она глубоко вздохнула:

— Увы! Слишком поздно.

И как будто только теперь заметив свою наготу, она густо покраснела и закрыла грудь остатками своего наряда. Затем она с трудом поднялась и тяжело отошла от меня.

— Ваше превосходительство, — ворвался ко мне в душу весёлый голос Якоба Питерса, — мы готовы заняться с Бригиттой.

— Согласна она подписать?

— Слышишь, что его превосходительство тебя спрашивает? Досадно будет. Мы так хорошо всё приготовили. Не желаешь? Отлично. Рекомендуется начинать с лёгкого ущемления членов, ваше превосходительство. Тут у меня есть свои приёмы, которые действуют весьма убедительно.

— Отлично. Управляйтесь скорее. У меня немного свободного времени. Уже поздно. К тому же мне всё это надоело, и я хотел бы уйти.

Дикий крик показал мне, что приёмы Якоба Питерса в самом деле действуют убедительно.

— Я подпишу, — едва переводя дух закричала Бригитта. — Я подпишу. О, Господи!

— Эге, тётка, — веско приговаривал её мучитель, — я думал, что ты покрепче будешь. Это ведь только начало. Вспомни-ка о девушках, которых ты присылала сюда, из которых некоторые выдержали всё, не сдаваясь.

— Возьмите бумагу, и пусть она подпишет, — приказал я. — Она, кажется, всегда вместо подписи ставит вот такие кресты.

Палач посмотрел на них.

— Точно так, ваше превосходительство. У тётки Бригитты тонкий почерк.

— Дайте ей бумагу поскорее.

Когда бумага была подписана, я положил её в карман. Надо было ещё, как водится, засвидетельствовать подписи. На самом деле их нельзя было подписывать здесь, но мне хотелось завтра же снять с них копию со всеми формальностями. Прежде чем уйти отсюда, я сказал Якобу Питерсу, который был одновременно и производителем пыток, и палачом, и главным тюремщиком:

— И ту и другую нужно задержать и посадить в разные комнаты. Они могут сами заказывать для себя пищу, и не следует их отягощать чем-либо. Не забывайте этого. Завтра я распоряжусь иначе, а до тех пор вы отвечаете за них.

Мне было очень приятно очутиться опять на улице Между высокими крышами виднелась лишь узенькая полоска неба, но, далёкая и слабо видимая, она была протестом против ужасов жизни, которая, казалось, разрушалась за стенами тюрьмы. Было уже совершенно темно и холодно Я вздрогнул и быстро пошёл, чтобы согреться и рассеять впечатления последних часов. Я чувствовал себя как-то нехорошо, как будто что-то грязное пристало ко мне.

Когда я подошёл к гавани, которую мне предстояло обогнуть, всё уже окончательно погрузилось во мрак. Только на западе, на самом горизонте виднелась чуть заметная полоска зеленовато-жёлтого света, отражавшаяся в воде вместе с огнями судовых фонарей и окон домов. Над всем царило полное спокойствие. Уже давно не доходили до моего слуха размеренные шаги часового перед тюрьмой. Не слышно было ни одного звука. Только вода мерно плескалась о каменную набережную. Торжественно сияли звёзды и двигались по определённому им пути с гордой уверенностью, как будто сознавая, что никакая сила не в состоянии заставить их свернуть хоть на волос с их дороги, Безошибочно шли они к западу, где понемногу исчезала зеленоватая светлая полоса. О, если бы мы могли идти так — прямо и уверенно. Как часто я завидовал им. Ибо они повинуются одному великому закону, который неуклонно управляет ими, и не знают ни сделок с совестью, ни её смущения.

Слишком многим управляется наша судьба — иные говорят — Богом, другие — бесом, третьи — силой атавизма, переходящего от предков к потомкам, — силой, которая заставляет нас действовать сообразно нашей натуре, хотя мы и воображаем, что воля наша свободна. Если б я был уверен, что эта сила управляет нами всегда, я встал бы на колени и обожествлял бы её, как равную самому Господу Богу. Но, кроме неё, в нас есть ещё нечто, что говорит «я хочу» и этим побеждает всё остальное Ведь в моих руках добро и зло, и я могу выбирать.

Но действительно ли у меня есть выбор? Разве я знаю, где начинается и где кончается моя власть? Могу ли стряхнуть с себя приставшую ко мне грязь, если того захочу? Вот я сейчас иду с борьбы, которая не хочет закончиться поражением, а ищет для себя победы и не обращает внимания на средства. Мои предки сделали меня таким, каков я есть, и я не могу от них отказаться, если б даже и хотел. Так что же тогда остаётся от моей воли?

Часы на башне пробили половину шестого. Я почувствовал, что глупо предаваться таким мыслям. Я находился в небольшом городке, в стенах которого я был гигантом. Я, очевидно, опьянел от самомнения и вздумал изменить мир. Я шёл вперёд и издевался над глупостью мира сего, который осуждает и сжигает людей за преступления, которых они не совершали. Ведь дело могло дойти действительно до сожжения, я это чувствовал. Церковь нуждается в жертвах. Но монах никогда не будет в их числе и, вопреки всему тому, что я говорил ван дер Веерену, безопасность Марион де Бреголль и моя собственная висела на волоске. Одно неосторожное движение, и мы оба погибли.

Меня могли простить за то, что я сделал, но не за нарушение принципов. Только мой собственный костёр мог бы послужить доказательством моего правоверия после всего того, что случилось. Я сказал, что народ в Испании более просвещён, но даже могучая испанская инквизиция не осмеливается открыто идти против формальных доносов монахов и попов. В течение сотен лет твердили, что колдовство действительно существует. Книги разных богословов полны рассуждениями на эту тему, и вера в колдовство должна оставаться неприкосновенной. Так называемый Епископский канон, возникший ещё в VI веке и отрицавший существование колдовства, давным-давно забыт, но он существует. И, как верный сын церкви, которому дорога её слава, я остановился на этом выходе из дилеммы.

В 1572 году было гораздо сложнее освободить одну женщину от эшафота, чем сжечь сотню еретиков.

Когда я вернулся в дом ван дер Веерена, часы на колокольне церкви Святой Гертруды пробили три четверти седьмого. Я опоздал почти на час. Я заспешил, так как привык быть точным и не любил заставлять себя ждать, особенно даму. В данном случае мне было неприятно вдвойне, ибо могут подумать, что я, будучи хозяином положения, не желаю ни с кем считаться.

На лестнице меня встретил ван дер Веерен. Тем торжественным и немного высокомерным тоном, который так ему шёл, он просил меня распоряжаться им. Я поблагодарил его и спросил, здесь ли мадемуазель де Бреголль.

— Она уже ждёт вас.

— Пожалуйста, передайте ей моё сожаление в том, что я опоздал. Прошу извинить меня, но я был задержан по её же делу.

— Тем более она будет благодарна. Я сейчас передам ей это.

Через несколько минут я встретился лицом к лицу с мадемуазаль де Бреголль. Когда я вошёл в комнату, она была там одна и стояла, облокотившись на кресло. Мы встретились в той самой комнате, в которой я уже был, когда впервые посетил дом ван дер Веерена. Тогда она была залита солнцем и пропитана запахом духов. Теперь же был вечер, на двух столах стояли рядами свечи, что придавало этой длинной низкой комнате с тёмным потолком какую-то странную торжественность.