Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский
Утром обязательно нужно было заглянуть в замок, потому что каждый день туда приходило что-нибудь новое, или из Польши, или из Москвы и границ. Весной узнал князь Александр, что Ольбрахт собирался в Пруссию, чтобы вынудить нового магистра заплатить дань, была даже речь о том, что братья могут встретиться и увидиться. Этого хотел Александр, а Ольбрахт, наверное, охотно свернул бы с дороги.
В Торунь послали с приглашением молодого Олеховича. На случай путешествия он и ксендза Ласки хотел с собой взять, но я, очевидно, не мог его сопровождать. Я был уверен, что король, когда зажила рана, хоть говорили, что он долго с ней ходил, простил меня и забыл, зато были около него люди, что забыть мне этого не хотели. Поэтому лучше было не показываться им на глаза. Они знали, где я был, но тут меня оставили в покое.
Мы ждали возвращения из Пруссии Олеховича, когда накануне дня св. Яна я утром пришёл к Ласки и нашёл его читающим молитву, с очень взволнованным лицом. Это не был обычный час его молитвы. Я остановился на пороге.
Затем он отошёл от аналоя и громко воскликнул:
— Et lux perpetua luceat ei.
Я удивлённо посмотрел, не смея спросить.
— Об этом никто ещё не знает, — сказал он мне потихоньку, — прискакал гонец из Торуни. Олеховича пока не видно. Король умер!
Я, наверное, никогда бы эту новость не принял с равнодушным сердцем, но тогда, когда я не мог получить от него прощения, и услышал, что он умер, я заломил руки. Мне на память пришло всё хорошее, что я получил от него, и его хорошие качества, а плохое и легкомысленное забыл. Возраст также обещал большую степенность при том уме, какой у него был, который мог сделать из него сильного монарха.
— Ему было только сорок! — воскликнул я. — Он был сильным и здоровым. Может ли это быть? Не отравили ли его крестоносцы?
Ласки пожал плечами.
— Он окончил жизнь, внезапно поражённый эпидемией, — сказал он. — Какова была причина смерти, один Бог знает. С ним были и лекари; они, пожалуй, расскажут, как в самом рассвете лет он так внезапно мог умереть.
Едва мы начали такой печальный разговор, когда вбежал княжеский придворный и позвал Ласки к государю.
Он мне позже рассказал, что застал там уже всех собравшихся первейших урядников двора: Глинского, Радзивилла, епископа Табора.
Александр молчал от боли и плакал. Его также охватывало беспокойство за собственную судьбу, за безкоролевье, которое пришло в опасное время, и о расположении умов в Польше.
Мне трудно передать, что у нас творилось, начиная с этой минуты. Около князя пересекались различные влияния, потому что одни не хотели его видеть на польском троне, другие хотели.
Что думали об этом в Кракове, не знал никто, и нельзя было предвидеть.
Ксендзу Ласки, к которому в первый раз из собственных интересов присоединился Эразм Цёлек, удалось внушить Александру, что он и право на корону имел, и должен был попытаться её получить, хотя бы ради одной защиты от Руси.
Слегка ленивый ум князя сначала, казалось, боялся завала дел и трудностей правления обеими государствами. Ксендза Ласки мучали амбиции, он указывал выгоды, он доказывал, что, распоряжаясь более внушительной силой, сможет легче управлять. Когда однажды он зацепился за эту мысль, даже фаворит Глинский не мог от неё отвести. Также быть может, что князь Михал надеялся, когда Александр будет вынужден переехать в Краков, что доверит ему должность губернатора Литвы. Поэтому он против этого не настаивал.
Дело было за тем, чтобы узнать, что думают королева-мать и кардинал Фридрих, и чью сторону они поддерживают, потому что ходили слухи, что одни хотели вести на трон Владислава, другие — Сигизмунда.
На третий день после получения известия о смерти короля ксендз Ласки уже позвал меня к себе с тем, что я должен был скакать в Краков, попасть на двор и разузнать, что там происходит. Никакая опасность мне не угрожала, но именно в это время захворала моя мать, весной, как обычно, велев себе обильно пустить кровь, после чего она сильно ослабла и осталась в кровати. Я не хотел её оставлять в этом состоянии, но настоянию ксендза Ласки, а потом приказу Александра я не мог сопротивляться. У них не было преданных людей, которые легко бы нашли доступ и к кардиналу, и к королеве, и к значительнейшим урядникам.
Поэтому, хоть с большим беспокойством в сердце, я был вынужден немедленно отправиться в путь. Князь сам мне тут же назначил людей, отряд, коней и деньги на дорогу.
Мать тоже, видя, что дело важное, не задержала меня, а достойная Кинга уверяла, что от кровати ни на минуту не отойдёт и будет очень усердно заботиться. Я также попросил врача, пана Мацея из Блониа, чтобы навещал больную и ничего не жалел, хотя бы за скабиозу на вес золота пришлось платить. Поверив ещё Кинге мою мать и попрощавшись с нею на крыльце почти с родительским чувством — при этом было немало плача — во имя Божье я отправился в Краков.
Что я там обнаружил, сперва понять было трудно. Краковяне поговаривали о Владиславе, желая соединить на его голове три короны, может, не без хитрости и тайного умысла, что сам в Польше не сможет править и будет вынужден заменить себя великорядцами. Он никого бы легче не назначил, чем Фридриха, который дал уже доказательства, что править умел, и все его любили.
Я сам пошёл домой к кардиналу, где нашёл большую давку разного рода людей, как около монарха. Он был очень занят, что ему, подобно Ольбрахту, не мешало пировать. Теперь у него по целым дням были открыты столы, он кормил и поил, а вечерами в кружке своих любимцев заканчивал день так же весело, как начинал. Однако между ним и братом была та разница, что во время пиршества, даже когда казался захмелевшим, важные дела всегда хранил в памяти, маленькими людьми и вещами ловко умел пользоваться.
Когда я принёс ему поклон от великого князя Александра, поглядев мне быстро
