Байки старого шамана - Александр Эрдимтович Башкуев
Коротко говоря, этот бой в событиях на КВЖД на той войне для меня оказался единственный. Китайцы потеряли всю свою хваленую линию обороны, потери их были ужасны, а наши потери пришлись большей частью на экипажи импортных танков, да и там больше было обожженных, чем раненых. Меня потом просили написать много отчетов об этом сражении. Считалось, что я был там человеком гражданским и поэтому мог видеть все эти события непредвзято. Поэтому меня спрашивали, как со стороны выглядели первые наши танки, почему, по моему мнению, они в бою встали и прочее. Я имел некий опыт в работе со сложными механизмами, так как учился на инженера-путейца, но что именно творилось с танками, я был без понятия и так об этом и написал. А кроме того, потом в госпиталь поступили не только обожженные из танков импортных, но и танкисты из наших экипажей, они пострадали от угара и выхлопных газов от немецких дизельных двигателей. Оказалось, что бензиновые карбюраторные движки на морозе не запустились, а дизельные, которые работали и на холоде должны были запускаться вроде бы хуже, наши мехводы в момент остановки танков прогревали паяльными лампами согласно инструкции. Поэтому дизеля не остыли, и все четыре танка с опытными дизелями после остановки продолжали движение, а бензиновые — замерзли. Из этого курьеза потом вышла примечательная дискуссия, и я, как свидетель, вынужден был много раз повторять перед разными комиссиями, что я тогда видел. Дело в том, что в Наркомате вооружений на этом примере победила точка зрения о том, что танковые дизеля более устойчивы к холоду, так как их можно прогреть открытым огнем, если оно вдруг понадобится, а бензиновый мотор так не прогреть, ибо бензин просто вспыхнет. А страна у нас северная, холода бывают регулярно, так что на случай зимней погоды лучше на все танки ставить именно дизеля, а не карбюраторы. Противники же отвечали, что дизели очень чадят и танкисты от этого угорают до рвоты, и врачи даже опасаются за последствия от сидения в танке с постоянно чадящим двигателем. В итоге некое время у нас разрабатывали обе ветки, пока не победили сторонники дизелей, а чад и угар тогда победили за счет более чистых моторов, с одной стороны, и принудительной вентиляции в танке — с другой. Если вы когда-нибудь ездили в нашем танке — даже современном, то видели, что внутри он на редкость железный, и там нет ничего мягкого. А делалось это потому, что первые дизеля очень дымили, а дым и угар в мягкую обивку после этого впитывались, так что и танкисты дурели, нюхая просто внутреннюю обивку даже при выключенном двигателе. Чтобы победить эту беду, у нас на всех ранних танках из танкового нутра удалили все набивное и мягкое, что могло дым впитывать.
Самое удивительное, что немцы, которые вместе со мной наблюдали сражение, сделали выводы, обратные нашим. Они тоже видели эти столбы черного дыма, валящие из дизелей, и написали в своих отчетах, что дизельные движки жрут топлива много больше, чем двигатели бензиновые. Кроме того, в докладе самого Цейса указывалось, что последствия от дизельного угара сказываются на здоровье танкистов очень серьезно, и, по его наблюдениям, все пораженные наши танкисты жаловались потом на головные боли и ухудшение зрения. Поэтому немцы запретили у себя использовать дизели — как по экономическим, так и по медицинским соображениям. А танки у них поэтому внутри были «мягкие», так как в карбюраторе бензин сгорает гораздо лучше, чем соляра в дизеле, и такой проблемы с угаром не наблюдается. Потом уже в конце Великой Отечественной они попытались переделать свои танки под дизели, ибо, пусть и чадящие, дизельные движки в целом мощнее, чем чистенькие бензиновые, но поезд уже ушел, а нынче весь мир предпочитает в танки ставить мощные дизеля. Я часто думаю над этим парадоксом: немцы шли от здоровья танкистов и экономической выгоды, а наши от мощности танка, чтобы он шел быстрее и меньше оставался под китайскими пушками. Жизнь показала: наш подход был более верным. Однако порой меня при воспоминании об этом деле одолевают сомнения, особенно, когда я вспоминаю про наших танкистов, которые потом с неделю блевали от угара в госпитале. Мне было жаль их, но я всегда знал, что так, как в тот раз решило наше начальство — так было правильно, и потом, в дни войны, когда мы принимали непростые решения по эвакуации наших заводов или срочному строительству железных дорог — я всегда вспоминал тех танкистов и понимал, что и все прочие могут точно так же потерпеть для общей победы.
А победа тогда была замечательная. По слухам, мы потеряли в ходе боев человек двести, притом, что мы наступали на китайские пулеметы и пушки, а китайцы только убитыми примерно полторы тысячи под Маньчжули и Чжалайнором, в боях в которых я принял участие. Это было как раз на границе Маньчжурии и внутренней Монголии, поэтому такое смешение разных имен: сперва мы взяли монгольский Чжалайнор, а потом на плечах бегущих китайцев вошли в их Маньчжули уже в китайской Маньчжурии. При этом мы взяли считавшийся неприступным «Вал Чингисхана», который был построен китайцам американцами, правда, китайцы оттуда без боя удрали, а потом нам сдались все китайские генералы их Северо-Западной армии во главе с Лян Чжу-Цзяном. Вы будете смеяться, но в Маньчжули нам в плен сдалось в три раза больше китайских военных, чем было во всей наступающей Советской армии. Самое серьезное сопротивление оказали нам части недобитых белогвардейцев-семеновцев атамана Кислицына, но это было далеко от тех мест, где я был, так что подробности мне неизвестны. А мне, как старшему комсомольцу, было поручено поговорить с пленными на предмет выявления среди них ребят с правильным образом мыслей для того, чтобы они сами вступали в комсомол и китайскую компартию. Не буду хвастать — я вроде бы нашел правильные слова к сердцам юных пленников, и человек пятьдесят из них попросилось принять в комсомол, а человек пятьсот захотело стать гражданами Страны Советов и служить в нашей армии. Всех их в итоге
