Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая
Вдруг Александр Николаевич, давно искавший слов, выражающих его собственное я, которое хотели придушить ссылкой, почувствовал, что нашёл их. Он с радостью, почти громко произнёс:
Душа моя во мне, я тот же, что и был…
Радищев повторил эти слова и понял — ничто в нём не изменилось и не изменится до конца его жизни.
Александр Николаевич оглянулся на свои прожитые сорок два года. Много счастья и горя, удач и провалов испытал он за эти годы, и всё же он мог сказать теперь — в жизни его было хорошего больше, чем плохого. Ничто не убило в нём любовь к своему народу и отечеству…
С детских лет, с первых ласково-приветливых и запомнившихся ему слов нянюшки Прасковьи Клементьевны, зародилась в нём любовь ко всему народному и отечественному. Она вошла в его душу, врезалась в память навсегда. Простая и рассудительная русская женщина из крепостных напевала ему колыбельные песни, учила его говорить на родном языке, рассказывала ему народные сказки.
Когда он подрос, его оберегал и воспитывал Пётр Мамонтов, по прозвищу Сума. Дядька читал ему первые книги, учил его русской грамоте. Радищев стал уже взрослым и самостоятельным человеком, а глубокое уважение к своим первым воспитателям до сих пор сохранилось в нём. Они заронили в его чувствительную душу это святое чувство к народу, к простому люду.
«Человек может состариться, появятся глубокие морщины на лице, совсем поседеют волосы, но чистая совесть и светлый ум его останутся прежними».
«Нет, — возразил другой голос, — ты стал теперь сильнее, мужественнее, чем был прежде. Этому научили тебя тяжёлые испытания, перенесённые тобой, они закалили тебя».
— Да, я стал сильнее, — будто выслушав спор противоречивых голосов в себе и отбрасывая сомнения, сказал вслух Радищев. — Я должен быть сильнее…
8Проезжали последнюю деревеньку Муки. Несколько домиков её были совсем засыпаны снегом, и казалось, что они спрятались в сугробы от постороннего взгляда. Унтер-офицер озяб в пути. Он решил заехать в крайнюю избу и погреться.
За оградой, совсем на отшибе, стояло несколько остроконечных чумов, похожих издали на небольшие египетские пирамиды. Над ними поднимался сизоватый дымок. В загонах виднелись рогатые олени.
Радищев залюбовался этим, для него совершенно незнакомым, видом тунгусского стойбища. Его потянуло заглянуть хотя бы в один чум. Он сказал об этом унтер-офицеру. Тот безразлично махнул рукой и направился в русскую избу.
Александр Николаевич помог Рубановской свести детей в избу и тут же направился к ближнему чуму. С ним пожелала сходить и Елизавета Васильевна.
Возле чума стояли лёгкие санки-нарты, лежали примитивные снасти оленьей упряжки. Радищев осторожно приподнял полог у входа и заглянул внутрь чума. В нём было темно и смрадно. Он поприветствовал хозяев. В ответ послышался слабый женский стон, детский визг, и потом мужской голос:
— Будь гостем.
Радищев наклонился и, посторонясь, пропустил вперёд Елизавету Васильевну. Они не сразу разглядели, кто был в чуме. Присмотревшись, они заметили: возле очага сидел хозяин, он занимался несвойственным ему делом — варил еду. На шкурах лежала женщина. Возле неё ползали детишки. Елизавета Васильевна обратила внимание на скудный скарб тунгусского жилья. Она спросила у хозяина, что с женщиной.
Тунгус Батурка, удивлённый столь неожиданным появлением незнакомых людей, долго не мог ответить на её вопрос. Он щипал реденькую бородку и не знал, что сказать.
— Больна? — переспросила Рубановская.
Присутствие женщины не внушало ничего страшного, да и мужчина участливо смотрел на него и тоже ждал ответа. Батурка прижал руки к груди, потом показал на голову и сказал:
— Шибко худо.
Женщина металась. Она была в бессознательном состоянии. Александр Николаевич подошёл ближе и наклонился над больной. Ребятишки испуганно отстранились от матери и забились в угол. Он приподнял женщину, осмотрел её и проверил пульс. Смуглое, кругловатое лицо тунгуски пылало. Она была в жару. Мутные глаза больной бессмысленно смотрели куда-то в сторону. Женщина забилась и замахала рукой.
Александр Николаевич наклонился над больной.
— Злые духи давят, — беспомощно сказал Батурка, — худо делала им…
В чум ввалился солдат. Он потребовал собираться, чтобы ехать дальше. Елизавета Васильевна заволновалась. Александр Николаевич вежливо, но решительно сказал солдату, что в чуме больная, ей нужна срочная помощь, и попросил его принести из повозки чемодан с лекарствами. Солдат вышел.
— Что с нею? — вновь спросила Рубановская.
— Горячка, — ответил Радищев и по-французски добавил, что исход болезни женщины мог быть смертельным и что он уповает теперь на её силы и выносливость, так как по всем признакам кризис уже миновал.
Александр Николаевич обратился к Батурке и сказал, что жена его простудилась и скоро поправится от лекарства, которое он даст. Тунгус понял его. Он указал на медвежью лапу, висевшую над пологом при входе в чум. Лапа, по словам Батурки, имела таинственную силу против болезни. Потом тунгус достал сушёный жёлчный пузырь медведя.
— Джо с водой пила, а худо…
Радищев удивился самобытному лечению тунгусов. Вошёл солдат с ручным чемоданчиком. Александр Николаевич заставил больную принять порошки. Потом он дал Батурке сушёной малины и объяснил, что ягоду следует разварить в кипятке и малиновым отваром напоить женщину и потеплее укутать её шкурами.
Батурка радостно сверкнул глазами, покачал головой. Он объяснил, что понял и сделает всё, как велит ему добрый и большой человек.
— Как зовут тебя? — спросил тунгус.
— Радищев. Тунгус задумался.
— Ра-а-дище-е, — немножко нараспев, протянул он, будто вслушиваясь, как звучит это новое для него и очень важное слово, забыть которое ему нельзя.
— Ра-ди-ще, — уже твёрже и теплее сказал он.
— Радищев, — повторил Александр Николаевич.
Батурка довольно покачал головой.
— Ага! — отозвался он и вышел из чума, чтобы проводить своего нового друга.
— Илимска? — спросил он через некоторое время, показывая рукой направо.
— В Илимск, — ответил Радищев.
Батурка замолчал и как бы погрузился в раздумье. И когда Радищев сел в возок и лошади тронулись, тунгус сделал предупредительный знак рукой.
— Он хочет что-то сказать, — молвил ямщик и натянул вожжи.
Радищев приподнялся в возке. Батурка шагнул к нему и снял с пояса охотничий нож.
— На тебе.
Александр Николаевич растерялся и не знал, как лучше поступить.
— Бери, — проговорил ямщик, — не то обиду причинишь человеку…
Радищев принял подарок Батурки как дорогой дар простого человека, стоящего перед ним в меховой одежде с обнажённой головой. Он был растроган и рад, что оказался полезен семье тунгуса.
Под вечер лошади поднялись на крутую гору. Перевалив её, путники увидели внизу Илимск. Предзакатное солнце золотило кресты церквей, горело на их куполах, заливало крыши домов этого заштатного города. Наконец-то длинный путь завершался. Прошло пятнадцать месяцев, как он оставил Санкт-Петербург.
Они были равны десятилетию. Радищев за эти пятнадцать месяцев жизни в Сибири узнал так много нового и интересного о родной земле, простирающей свои владения до американских берегов и китайской границы. Как велика, обильна богатствами его Россия! Сколько хороших людей, горячо приверженных своему делу, занимающихся тем, чтобы возвеличить славу отечества, встретил он за это время!
Эти истинные сыны отечества жили и работали в Казани, Тобольске, Томске, Иркутске, Кадьяке. Они честно трудились в деревнях, сёлах, посёлках, через которые лежал его путь от Санкт-Петербурга до Илимска.
Это был его великий русский народ, рождённый для славы и смелых подвигов. И Радищев гордился тем, что был сыном этого народа, верил в него и возлагал на него большие надежды.
Он вновь перебрал в памяти встречи и разговоры с Панкратием Сумароковым и Михаилом Пушкиным, с тобольским губернатором Алябьевым и архивариусом Резановым, наконец, в Иркутске, с Колумбом российским — мореходцем Шелеховым. И самой яркой, самой сильной из них была последняя встреча и разговор с Григорием Ивановичем. Он знал, что не раз ещё вспомнит этих людей в своём илимском уединении, оставивших каждый свой след в его душе.
Лошади под гору бежали быстрее. И чем ближе становился Илимск, тем сильнее сжималось сердце Радищева при виде сторожевых башен и высоких бревенчатых стен острога. Вырваться бы из него раньше срока, взлететь вольной птицей вверх и, паря в воздухе, обозревать бы с высоты государство российское.
Но печаль сердца была для него чувством уже настолько переболевшим, что не вызвала прежнего ощущения обречённости и одиночества. Настроение Радищева было бодрым. Вокруг него были его лучшие друзья — простые люди, народ русский.
