Михаил Ишков - Адриан. Золотой полдень
— Кто же еще войдет в наше братство? — усмехнулся император.
— Все, — развел руками старик и добавил. — Все люди. Если Бог един, если Святая Троица неслияна в единстве, почему же мы, рабы Божьи, не можем обняться, даже оставаясь самими собой? Как же иначе?
Император кивнул присутствовавшему при допросе преторианцу.
— Уведи.
Ему хватило терпения поговорить с Лалагой.
Он попытался доказать ей, что капля вина, пролитая на алтарь божественного Траяна, ничем не умаляет величие распятого назаретянина, кем бы он себя не называл. Женщина призналась, что не в силах поступить против своей веры. Ей было очень жалко Адриана (ее слова), она так сочувствует ему и Сабине, всем детям, так любит их, но поступиться не может. В пример она привела тех, кто с легкостью поклоняется Изиде, как созидающей и единосущной силе, и одновременно приравнивает к этой силе императоров, людей из плоти и крови.
— Разве это не лицемерие? — спросила она Адриана.
— Безусловно, — согласился тот, — в этом есть некоторая непоследовательность. Но не будем пенять тем, кто поклоняется Изиде, Серапису, Магна Матер и прочим, пригревшимся в Риме культам. Это их личный выбор. У тебя своя жизнь, в ней все устроилось. Зачем же после стольких страданий жертвовать счастьем. А вдруг каким‑нибудь образом отыщется твой сын?
Он сделал паузу, потом продолжил.
— У меня есть предложение. На досуге я занимаюсь лепкой, иногда рисованием. Я давно уже приглядывался к тебе и хотел бы, чтобы ты послужила мне моделью. У тебя совершенные формы.
— Кого бы ты, государь, хотел изобразить? — заинтересовалась Лалага.
— Ты достойна служить моделью Венере. Если принять во внимание нашу с тобой короткую историю, я хотел бы назвать скульптуру Венерой Искушающей. Или, может, Венерой Несущей смерть.
Тимофея широко открыла глаза.
— Нет, государь. Как же я могу служить образцом для истуканши!
Император пожал плечами. Действительно, как? Не привязывать же ее!..
— Хорошо. Есть еще возможность. Давай я лишу тебя римского гражданства, объявлю своей рабыней, которую я за заслуги перед отечеством подарил Лонгу. Он по закону имеет право продать тебя, что мы незамедлительно устроим. Продадим хотя бы тому же Лупе — ведь ты знакома с Лупой?
Тимофея, внимательно, даже с некоторым восторгом, слушавшая императора, охотно кивнула.
— Когда страсти улягутся, он вернет тебя Лонгу. Если тебя устраивает подобная сделка, я готов простить тебя и не требовать, чтобы ты принесла жертву божественному Траяну.
— Нет, государь.
— Не хочешь возвращаться к Лонгу? — обрадовался Адриан. — Хорошо, тогда Сабина примет тебя в своем доме. У вас будет, о чем поговорить.
— Я — свободная женщина, государь, я очень хочу к Лонгу, он такой добрый, деликатный. Но лучше я умру свободной, чем позволю вновь надеть на себя ярмо.
— Где же логика, Тимофея? — загорячился Адриан. — Ты так высоко оцениваешь римское гражданство и не хочешь воздать тем, кто создал государство, защитил и укрепил его. Тебе безразлична наша слава?
— Мне не безразлична слава Рима, и это грех, но я готова ответить за него на Страшном суде. Мне дороги рассказы отца, воевавшего с Веспасианом и вместе с Титом штурмовавшим Иерусалиму. Но я очень дорожу свободой, которой наградили меня наши предки, поэтому я не могу обоготворить их, — она помолчала, потом совсем не к месту простодушно добавила. — И тебе не надо.
— Что не надо? — не понял император.
— Поклоняться идолам. Оставим смертным смертное, а Богу — вечность.
— Ты опять за свое? — спросил император, потом вновь загорячился. — Задумайся, кому ты предлагаешь поклониться? Грязному еврею, распятому за дерзость?
— Страшно? — улыбнулась Тимофея.
Адриан замер, нахлынуло уже знакомое оцепенение, связанное с нелепыми мысленными картинами. На этот раз он легко стряхнул испуг, шлепнул ладонями. Вошел преторианский опцион. Император указал на преступницу и приказал.
— Уведи.
Когда они были совсем у двери, он неожиданно окликнул гвардейца.
— Погоди. Верни ее.
Когда Тимофею вновь поставили перед цезарем, тот жестом показал гвардейцу, чтобы тот удалился.
Когда они остались одни, Адриан признался.
— Да, страшно.
— А мне нет, — ответила женщина. — И тебе будет не страшно.
Император не ответил.
Наступила тишина. Она длилась долго, пока Тимофея не отважилась нарушить ее.
— Государь, ты не узнал, где мой сын? — дрожащим голоском выговорила она.
— Что? Ты о чем? — встрепенулся император. — А — а, о сыне. Мои люди отыскали Сацердату, он скрывался в Вифинии. Оттуда отплыл на корабле, мальчишки с ним не было. По — видимому, он продал его в рабство, а может, его уже нет в живых.
Слезы полились из глаз женщины. Она улыбнулась.
— Слава Богу! Мы встретимся на небесах.
После короткой паузы она попросила.
— Государь, помирись с Сабиной. Она хорошая.
— Как я могу помириться с ней после того, как она поступила со мной?
— Она очень переживает. Помирись. И прости Таупату. Он ни в чем виноват. Прикажи Лонгу продать его Лупе, потом вернуть.
— Поздно, — ответил цезарь. — Дело зашло слишком далеко. Он был дерзок, отказался принести жертву на алтаре Траяна.
— Может, ты не можешь простить, что он назвал тебя «щенком»? Так ты уже не щенок…
Адриан вновь хлопнул ладонями. Когда опцион вошел в зал, распорядился.
— Уведи.
На следующий день, выдержав нелегкий, долгий разговор с Сабиной и Люпусианом, Адриан смягчил наказание Таупате. Сабина и ближайший друг убедили цезаря не губить мальчишку, виновного только в том, что он провожал Тимофею в тюрьму и сопровождал ее до дома. Цезарь согласился предоставить мальчишке возможность выступить на арене. Ему дадут оружие, пусть он сразится с опытным гладиатором. С Витразином, — настояла Сабина. Хорошо, пожал плечами Адриан, пусть будет Витразин.
Потом усмехнувшись добавил.
— Если ты надеешься подкупить этого красавчика — гладиатора, чтобы он проявил милосердие, оставь надежды. Витразин не из таких. Он родную мать зарежет и глазом не моргнет.
Глава 7
Бой между Витразином и рабом Лонга был проведен в третий день апрельских нон (3 апреля) во время праздника Геркулеса.
День был ясный, теплый, ветреный.
С утра плебс начал сбегаться в Колизей. В программе было заявлено несколько боев, но прежде травля зверей, затем, в полдень на арену должны были выпустить несколько пар преступников, схваченных в Риме и его окрестностях. Среди них были два разбойника, дезертировавших из армии, остальные были уличены в мошенничестве. Мошенникам были выданы сети и трезубцы, с помощью которых они должны были изловить кровожадных бандитов, вооруженных мечами и щитами. Предполагалось, что неумение владеть оружием заменит мошенникам искусство улавливать простаков на самые дешевые трюки, такие, например, как игра в кубки, когда под одним из трех кубков прятался предмет и игрок должен был угадать, под каким именно.
Существовали и другие приемы для одурачивания зевак. Очень выгодным считался, например сбор денег на восстановление Трои или легендарного святилища Ромула. Теперь искусство обмана преступники должны были продемонстрировать на арене.
К сожалению, эти области знаний оказались очень далеки друг от друга. Мошенники, как, впрочем, и бандиты оказались бездарными бойцами, они рыдали и взывали к милосердию. Неуклюжая беготня отчаявшихся, без конца моливших о пощаде людей не вызвала интереса на трибунах. Многие зрители воспользовались этим боем, чтобы сытно перекусить перед главным номером программы — выходом успевшего прославиться Витразина. В соперники ему был определен молоденький раб, уличенный в приверженности распятому галилеянину.
На трибунах шутили, что учителем у этого раба была небезызвестная Лалага, так что Витразину следовало опасаться скорее зубов преступника, чем его меча. Другие делились последними новостями — последователи Христа якобы несколько ночей молились в катакомбах за невинную душу Таупаты. Епископ Телесфор объявил, что мальчишке дарована надежда, пусть он воспользуется ею во имя распятого галилеянина. Это обстоятельство еще более раззадорило публику — сможет ли распятый оказать помощь уверовавшему в него?
Обстановка на трибунах была праздничная. Особого рода фонтаны выбрасывали в воздух струи благовонных жидкостей. Правда, аромат по большей части доставался сидевшим на нижних рядах патрициям, весталкам, жрецам всех римских коллегий, но и на верхних ярусах, где собирался плебс, ощущался аромат благовоний. Здесь, как и в нижних секторах, мальчишки — рабы разносили программки, играла музыка. Громадные полотнища, натянутые на мачтах, защищали трибуны от солнечных лучей, и только арена была наполовину освещена солнцем.
