Александр Западов - Забытая слава

Или:

Живу любовно,Тому причина та, что лето не грибовно.

Я ради того мешаю дело с бездельем, дабы Вашему, всегда в ваших делах упражняющемуся духу, мелкостию, говоря о ней важно, не принести докуки…»

Екатерина письма частью читала, частью слушала краткое изложение их в докладах Козицкого и недоумевала по поводу горячности Сумарокова.

— Напишите ему, — указала она в записке Козицкому, — что письма его мною получены, что я на них ответствовать не буду, для того чтобы копии с оных писем ему не наносили снова досады, и что, впрочем, желаю ему здравствовать, а не лишиться жизни, здравия и ума, как он то пишет ко мне.

Однако столкновение Сумарокова с главнокомандующим заставило императрицу вмешаться и принять сторону Салтыкова. Она выразила недовольство поведением Сумарокова и приказала ему впредь исполнять повеления московских начальников.

Получив пакет из Петербурга, Сумароков с горестью узнал, что его протест по поводу «Синава» отвергнутой поехал искать сочувствия к Михайле Матвеевичу Хераскову. Он тем более рассчитывал на внимание, что Херасков тоже подвергся немилости.

Наставник литературной молодежи, руководитель Московского университета, Херасков был видным масоном. Екатерина подозревала, что масоны могут быть пособниками Павла Петровича в его притязаниях на российский престол. Поэтому она сочла за благо перевести Хераскова поближе к себе, чтобы чаще приглядывать, и назначила поэта вице-президентом Берг-коллегии, ведавшей горной промышленностью.

Херасков ничего не понимал в горном деле, но был не одинок в таком служебном положении. Певчий Алексей Разумовский ведь состоял же фельдмаршалом русской армии, хотя по этой своей должности не занимался ничем! Главное в том, чтобы удалить Хераскова из университета.

Когда вошел Сумароков, Херасков укладывал в ящики библиотеку. Елизавета Васильевна подавала ему книги, обтирая каждую пыльной тряпкой.

Сумароков сообщил о письме, полученном от Козицкого, и описал свою ссору с фельдмаршалом Салтыковым.

— Государыня изволила сделать мне выговор. Дескать, автору делает честь, что фельдмаршал похотел увидеть его трагедию, и было пристойно удовольствовать в том первого на Москве начальника. А дальше пишет: вы, мол, более других знаете, сколь много почтения достойны заслуженные славою и сединою покрытые мужи, и для того советую вам впредь не входить в подобные споры, через что сохраните спокойство духа для сочинения, а мне всегда приятнее будет видеть представление страстей в ваших драмах, нежели читать их в письмах.

Сумароков перевел дух и занялся комментарием.

— Вот как, видите ли: надо исполнить приказ. Да разве фельдмаршал стоит над законом, а не законы над ним? Пускай он главный начальник Москвы, но музы не в его власти. Какое он имеет право ставить мои сочинения в театре по своей воле? Это мои пьесы, и они принадлежат мне. Я уважаю высокое место, которое занимает фельдмаршал, но в рассуждении муз я себя уважаю более, нежели его.

Херасков грустно улыбнулся.

— Музы нас любят, а земные боги не всегда жалуют, — молвил он, показывая на ящики с книгами. — Готовлюсь к отъезду в столицу, на новое место служения. Чем сия перемена судьбы вызвана — не ведаю, но высочайшему приказу повинуюсь и не ропщу.

— А я возроптал. Мельпомене я больше не слуга. Хочу писать сатиры. И есть на кого! Вам же в отъезде могу позавидовать. Признаться, с тоской вспоминаю Петербург и жалею, что был к нему отчасти несправедлив. Там в театре публика труд актеров и драматурга уважала. Правда и то, что присутствие высоких особ дурные страсти сдерживало. А здесь в театр съезжаются, чтобы шуметь, кричать, грызть орехи, забыв о приличиях.

— Вы очень строги, Александр Петрович, — примирительно сказал Херасков. — Не всех же зрителей должны мы винить. Шалят в театре глупцы, на которых не стоит обращать внимания.

Сумароков сделал протестующий жест.

— Беда в том, что таких шалунов по Москве гораздо много. Один крикун может оглушить, как колокол, и автора оскорбит до слез. А если закричат пять дюжин таких бездельников, самый разумный человек в театре ничего не услышит.

— Да, пожалуй, вы правы, — согласился Херасков. Он боялся раздражить Сумарокова, но не мог удержаться от советов. — Замечу только, что намерение ваше писать сатиры тоже не принесет вам спокойствия. Вы досадите людям и навлечете на себя гнев и преследования.

— Плутней и невежества не боюсь, — возразил Сумароков. — Почтенных людей уважаю, а невежи пускай меня ругают. Брань их на вороту не виснет.

Херасков сочувственно поглядел на него.

— Да разве в брани дело? — сказал он. — Есть вещи посерьезнее. Лжец ославит вас разрушителем семейного очага… Да нет, это я к слову, — поспешил прибавить он, заметив, как Сумароков изменился в лице. — Судья решит спор в пользу вашего соперника, полиция оштрафует за неподметенную мостовую, вельможа задержит вам назначенное жалованье. Мало ли чем озлобленные сатирой мелкие люди будут мешать вам!

Сумароков горделиво поднял голову.

— Я буду возвещать народу истину и сатирой чистить нравы, — ответил он. — Люди честные, видя мое старание, умножат ко мне дружбу. И, думаю, защитит меня российская Паллада, сиречь наша просвещенная государыня, если уж очень допекать примутся.

Последние слова Сумароков произнес не совсем уверенно — ведь Паллада-императрица явно к нему не благоволила.

— Так-то оно так, — сказал Херасков, — но до того, как сумеют вас защитить, пострадать придется вам многохонько. У нас так повелось, что хорошие люди живут меж собою розно и душевной чистотой своей услаждаются сами, а дурные связаны круговой порукой и друг дружке помогают, как родные братья. Пойдут они войной — достанется вам как следует, прежде чем подмога подоспеет. Да и не придет ли она слишком поздно?

— Я отвечу вам стихами, — сказал Сумароков, — как и подобает поэту:

Где я ни буду жить — в Москве, в лесу иль в поле —Богат или убог, терпеть не буду болеБез обличения презрительных вещей.Пускай злодействует бессмертный мне Кащей…

Это зять мой, Аркадий Батурлин, я его Кащеем зову за непомерную скупость. Он против меня козни строит, — неразборчиво пояснил Сумароков, спеша вернуться к стихам.

Пускай Кащеиха совсем меня ограбит,Мое имение и здравие ослабит…

А это дражайшая сестрица моя Анна Петровна. Моему злодею Бутурлину душою и телом предалась, мечтала имения лишить.

И крючкотворцы все и мыши из архивСтремятся на меня, доколе буду жив,Пускай плуты попрут и правду и законы…

Сумароков повысил голос и вскочил с места.

Мне сыщет истина на помощь обороны.

Он опустился на стул и закончил:

А если и умру от пагубных сетей,Монархиня по мне покров моих детей.

С волнением и жалостью выслушал Херасков эти стихи. Он видел, что Сумароков опустился, поблек. Былая уверенность покинула его, неудачи давали себя знать. «А отчасти виною тут нерегулярный образ жизни и горячительные напитки», — подумал он, видя, как гость трясущейся рукою сыплет на кружевное жабо, крахмальное и свежее, надетое к визиту, нюхательный табак.

— Словом, Михайло Матвеевич, — сказал Сумароков, успокоившись, — не испугают меня козни кащеев, приказных и даже фельдмаршалов:

Доколе дряхлостью иль смертью не увяну,Против пороков я писать не перестану!

Он ушел от Хераскова, довольный тем, что выговорился — случаев к тому бывало не много, московские дворяне с ним раззнакомились, — и жалея об отъезде почтенной и ласковой четы.

Намерение свое — писать отныне только сатиры — Сумароков не выполнил и вновь обратился к трагедии. Главной причиной послужила все та же «Евгения».

После провала «Синава» Бельмонти не мог рассчитывать на помощь Сумарокова, пьесы его не ставил, боясь гнева фельдмаршала Салтыкова, и должен был принимать свои меры для спасения театра. Надеясь привлечь публику, он подготовил слезную драму Бомарше и поставил ее в мае 1770 года. «Евгения» имела успех у московских зрителей, театр перестал пустовать.

Сумароков, укрывшись в ложе, посмотрел спектакль. Аплодисменты зала возбудили его негодование. Подлинный вкус оскорблялся. Элиза Иванова, лихо выпятив грудь, ходила по сцене, изображая какую-то вакханку, а не Евгению. Переведена пьеса Бомарше прескверно. А кто перевел? Подьячий Пушников. Подумать совестно — подьячий стал судьею Парнаса и утвердителем вкуса московской публики! Конечно, скоро преставление света будет.