Наталья Головина - Возвращение
Одна из первых жертв — осужденный на каторгу за издание прокламаций прежний гость лондонцев Михаил Михайлов. Слухи о его побеге с этапа, увы, не оправдались. Был арестован и распространитель изданий «Земли и воли» Владимир Обручев. В Питере редакция и разброд. Во время гражданской казни осужденных толпа требовала их голов…
Чрезвычайное собрание тверского дворянства направило петицию государю о многочисленных злоупотреблениях в осуществлении реформы и невозможности вести ее дальше теми же методами, в числе прочего в петиции говорилось также о несостоятельности сословных привилегий. Тринадцать губернских мировых посредников, подписавших письмо, в том числе братья Бакунина, Алексей и Николай, были заключены в Петропавловскую крепость. Вместо того чтобы прислушаться к их доводам, вводились военные законы, наращивались гарнизоны, были учреждены должности урядников по деревням.
Россия была на грани крестьянской войны, это было понятно верхам. Впереди — окончание первого, двухлетнего, этапа «переходного периода» и новые возмущения по поводу раздела земли; положение могло еще более обостриться. Отсюда стремление правительства устроить провокации с целью отвлечь общественное мнение.
Еще весной этого года в Петербурге начались пожары. Выгорали огромные территории — кварталы между Кобыльской улицей и Лиговкой и от церкви Предтечи до Глазова моста, горели Охта и Апраксин двор (рынок). Толковали о поджигателях. Обвиняли радикальную молодежь… и Герцена.
Комментарий к происходящему «Колокола»: «Да когда же в России что-нибудь не горело? Из этого удивления перед поджогами видно, что Петербург в самом деле иностранный город».
Пришла весть от Тургенева, побывавшего в Питере проездом в свое Спасское. Иван Сергеевич взялся в ту пору помочь выехать за границу жене Бакунина и вел с «лондонцами» шифрованную переписку. Получил официальное предупреждение не иметь никаких сношений с герценовским «Колоколом». Только что был издан в России его роман «Отцы и дети». Тургенева поразило, что слово «нигилист», выхваченное из его книги, мгновенно стало ходовым и даже бранным. «Посмотрите, что ваши нигилисты делают!.. Жгут Петербург!» — сказал ему первый же встреченный знакомый на Невском. Он столкнулся с нападками и с настороженностью близких прежде по духу людей, того пуще — неблизких. («Дал повод нашей охранительной сволочи…») Да еще ко всему и молодежь отошла от него, не простив, как им казалось, холодность в изображении Базарова.
Пожары продолжались, загоралось все более по ночам.
Невместимо, что у нас делается… «Николай воскресе», — можно сказать этому неумирающему мертвому. В стране террор, самый опасный и бессмысленный, горевал Герцен при чтении газет.
Еще в 61-м году на австрийской границе был схвачен харьковский помещик Герцович по подозрению в том, что он издатель «Колокола». И едва отбился от следствия. Потревоженными оказались многие Геровы и даже Гарины… Лондонская почта приносила теперь «звонарям» письма с клеветой и угрозами. И слухи, слухи…
Тянулось ненастное лето.
Все были здоровы. Лиза умна. Бакунин и «беби», Лена с Алексеем, шалили. Но на душе было тяжело и тревожно…
Явилась однажды питерская курсистка, на что теперь нужна была смелость. Девушка очень молоденькая: простодушное лицо, косы, круглые глаза.
«Скажите ради бога: да или нет?! Вы участвовали в поджогах? Все говорят!..» — «Катков?» — «Нет. Люди, близкие вам. Вы для них должны оправдаться!» — «А вы сами верите?» — «Не знаю…» Герцен успокоил ее: мы ведь не сумасшедшие здесь — рекомендовать молодежи поджоги толкучего рынка. «Так оправдайтесь! Верьте мне… Или вас оставят!»
Весталка прокричала и без того ясное, то, что жило теперь в Герцене оскорбленным чувством и пережигающей его душу внутренней тревогой. Но как противостоять нелепости и низости? Клевета разносилась даже и либеральной прежде печатью и разрасталась.
Смутное и горестное множилось. В августе «звонари» проводили в новую его экспедицию Иосифа Мадзини. Прощание с ним было надрывающим душу. Бледный и изможденный (недавно он был тяжело болен), он отправлялся с добровольцами для новой высадки в Италии и для попытки переворота. Нужны были ободряющие слова… Но в успех их акции не верилось. И сами отъезжающие верили в него не вполне. В таких случаях предчувствия неизменно сбываются.
Поляки были хмуры и сосредоточенны. Они как бы ожидали от Герцена и Огарева подтверждения своего права выступить, хотя решиться на восстание могли только они сами. В октябрьских переговорах в Лондоне участвовали члены подпольного варшавского комитета Сераковский, Падлевский, Гиллер, Милович. Будущие повстанцы приехали просить поддержки на страницах «Колокола» и денег на оружие.
Собравшиеся сознавали, что исход восстания в Варшаве более чем неясен, но считали, что выступить необходимо. На январь был назначен рекрутский набор: в солдатчину будут угнаны двадцать пять тысяч молодых людей — наиболее революционно настроенных. Неизбежны будут стихийные волнения, в столицу уже теперь введены три полка имперской гвардии. Не восстать означало отдать юношей на убой. Но главным, пожалуй, был эмоциональный настрой представителей варшавского комитета: нет сил больше терпеть царское палачество! И тут трудно возражать, за их словами стояло каждодневно унижаемое национальное достоинство.
Все же Герцен убеждал их подождать хотя бы до весны: возможно, тогда будет новый подъем, теперь же в России крутой спад. Глухо бродит… Нет оснований надеяться, что «Земля и воля» сможет поднять российское крестьянство, и трудно ожидать, что поддержат польские «хлопы». Ибо нет убедительного заявления повстанцев об их программе. Комитетом должно быть обещано крестьянам право на землю, которая ими обрабатывается, иначе будет замкнутый мятеж в Варшаве.
Несколько месяцев назад в крепости Модлин были казнены герои 61-го года Арнгольдт, Сливицкий и Ростковский — офицеры, отказавшиеся расстреливать польскую манифестацию. Революционная организация в русских войсках таким образом потеряла лучших своих членов. При теперешнем разговоре присутствовал ее руководитель, двадцатичетырехлетний поручик Андрей Потебня. В его списках — шестьдесят четыре фамилии готовых присоединиться, но часть из них еще недостаточно надежна… Организация обескровлена — многие заподозрены и переведены в другие гарнизоны.
Бакунин сказал: «Что же, поднимаемся… А там все будет, чем захочет быть!» Сам он приведет в Щецин судно с оружием для повстанцев. Огарев заключил: «Так как восстание представляется вам неизбежным, надо направить его в разумном порядке». Однако поляки не принимали никаких поправок к плану своих дальнейших действий. Белокурый и худощавый, с очень серьезным лицом Андрей Потебня, кажется, уже не верил в их успех. (Будущий герой и жертва 1863 года.)
Трудно было заикнуться о главном: теперешнее выступление затормозит демократическое развитие России, вместе с тем и Польши, целесообразнее для будущей победной революции пользоваться их совместным развитием. К тому же слишком уж неотчетливы были обещания варшавского комитета относительно освобождения польских крестьян. Это и снимало предпосылки успеха. Полякам казалось, что национальное освобождение разрешает все вопросы. Насколько все повторяется, подумал Герцен. Он боролся с подобными иллюзиями их предшественников из круга Ворцеля. Напрасно…
Александр Иванович вспоминал впоследствии об этих переговорах с горестной мыслью о том, что беда, поражение следует неизменно, если он делал нечто, не до конца веря в успех, предвидя неудачу. Он уступил представителям варшавского комитета с внутренним сомнением. (Но никто не сумел бы их остановить.) Это неизбежно чувствуется, и в таких случаях возникает взаимная неоткровенность… Однако варшавянам нужно было верить в предпринимаемое дело, и он высказал все предостережения, но воздержался настаивать на своем.
Что же… дай им бог!
Началось в ночь на 23 января 1863 года. Разгорелось подлинное сражение между повстанцами и имперской армией.
Бакунин отправился из Портсмута на шхуне с закупленным оружием и долго блуждал по Балтике. Его предупреждали перед отъездом относительно подозрительного капитана… Наконец высадились в Швеции, и Бакунин едва избежал рук полиции. Итог акции надолго поссорил его с Герценом и Огаревым и всех их с поляками.
На исход восстания повлияла масса неувязок, борьба за власть в повстанческих верхах. И — безучастной оставалась крестьянская масса. Все обернулось очередным кровопролитием.
Русские офицеры Потебня и Попов сломали свои сабли, чтобы не обагрить их кровью. Но усилия Андрея Афанасьевича Потебни не могли предотвратить недоразумений и трагедии: был ранен офицер — член русского ~ тайного общества, и солдаты думали, что это предательство, вступили в бой с баррикадистами.
