Анри Труайя - Петр Первый
Однако настоящие страсти кипели не во время ассамблей. Богатые пиры, устраиваемые царем во дворце Меншикова, были поводом для более ярких сцен. 24 ноября 1724 года, во время обеда в Сенате Его Величества вместе с многочисленной компанией, один из сенаторов, выпив, взобрался на стол и пошел по нему, наступая в блюда с едой. Каждый спуск на воду судна был поводом для безудержного пьянства. Узнав об этом событии, население города устремлялось к берегам Невы, к зданию Адмиралтейства. Царь лично следил за подготовительными работами и делал первый удар топором по канатам, которые держали корабль. Сотня других ударов топорами, сделанных плотниками, освобождала корабль. Огромный корпус судна медленно скользил по штапелям, смазанным жиром, и опускался на воду. Из крепости раздавались пушечные залпы, и под звуки труб толпа кричала от радости. Пир объединял двор и дипломатический корпус на борту нового корабля российского флота. Мужчин собирали в одной просторной каюте, женщин – в другой. Как обычно, часовые, поставленные на дверях, запрещали хождение взад и вперед. Под залпы артиллерийского салюта произносили единственный тост «за семью Ивана Михайловича» – иными словами, за славу русского флота, первым адмиралом которого был Иван Головин. Стаканы опустошались один за другим, лица гостей были разгорячены пьяными выкриками и грязными шутками… «Пили удивительно, – писал Кампредон в 1721 году, – комната была полна табачного дыма и неясных голосов, нечем было дышать и невозможно слышать друг друга. Папа (князь-папа) и кардиналы пели, и, так как часовые никого не выпускали, я никогда еще в своей жизни не подвергался столь тяжелому испытанию». Четыре месяца спустя – спуск на воду нового корабля. На этот раз Бергхольц, присутствовавший на пиру, удивлялся безумству опьяневших соотечественников. Старый адмирал Апраксин плакал; Меншиков скатился под стол, другие достойные люди то обнимались, то оскорбляли друг друга, немецкий генерал фон Стенпфлихт дал пощечину своему соотечественнику фон Геклау и сорвал с него парик.
Во время теплой погоды приемы и пиры происходили в Летнем дворце, в садах, на берегу Невы. На первый взгляд это сборище придворных, одетых на европейский манер и перемещающихся среди деревьев, античные статуи, цветущие лужайки заставляли иностранного наблюдателя подумать, что он попал в другой Версаль. Парики и беседы, улыбки и игры веером были похожи на западные. Только непривычно было видеть полный стол бородатых священников с высокими черными головными уборами перед несметным количеством блюд и бутылками с ликером. Но вот показались шесть гренадеров, несущих носилки с бадьей водки. Веселый царь требовал, чтобы каждый выпил столько же, сколько он. Сквозь шутовские песни князя-папы и его кардиналов слышался звонкий смех женщин, которых заставляли выпить, а они, смеясь, отказывались. Увы, это был не Версаль. За французской утонченностью прорывался наружу резкий и примитивный дух, который отличал старую Русь.
В летних дворцах Санкт-Петербурга и Москвы государь и его окружение были еще менее выдержаны, чем в столице. Приглашенный вместе со всем дипломатическим корпусом на прием в Петергоф ганноверский резидент Вебер писал в своих «Новых mемуарах»: «Нас заставили выпить столько токайского вина за ужином, что, когда пришло время нам расходиться, мы едва могли держаться на ногах. Это, однако, не помешало царице поднести каждому из нас по стакану водки, который мы обязаны были выпить, после чего, окончательно потеряв рассудок, мы отключились и заснули, одни в саду, другие на лавках, а третьи прямо на земле. Нас пошли будить в четыре часа пополудни и отправили в замок, где царь дал нам каждому по топору и приказал следовать за ним. Он привел нас в лес и показал аллею в сотне шагов от моря, на которой надо было вырубить деревья. Он первым начал работу, и, так как мы были плохо приспособлены к этой тяжелой работе, мы так далеко и не продвинулись за три часа, что были вместе с Его Величеством. Винные пары за это время выветрились, к счастью, несчастных случаев у нас не было, если не считать одного министра, очень рьяно усердствовавшего и обрадованного тем, что ему удалось повалить дерево, которое, падая, его немного задело. Царь поблагодарил нас за труды, и нас угостили вечером, как обычно, подав нам такую дозу ликера, после которой нас, бесчувственных, отправили спать. Мы проспали всего полтора часа, когда около полуночи нас разбудил один из фаворитов царя и повел к князю Черкесии, который спал вместе со своей супругой. Мы должны были оставаться до четырех часов утра рядом с их ложем, пить вино и водку, и мы не знали, что сделать, чтобы добраться наконец до своего дома. К восьми часам нас пригласили на завтрак в замок, но вместо чая или кофе, которого мы ждали, нам опять поднесли по полному стакану водки, после чего нас отправили на свежий воздух на высокий холм, у подножия которого мы увидели крестьянина с восемью клячами без седел и стремян, которые не стоили все вместе и четырех экю. Каждому подвели кобылу, и таким комичным поездом мы должны были пройти перед окнами, в которые нас разглядывали Их царские Величества».
На самом деле, следуя своей природе, Петр лишь накладывал одни испорченные нравы на другие. То, что он предлагал своему народу, было всего лишь пародией на цивилизацию. Новое петербургское варварство пришло на смену старому московскому.
Несмотря на жесткость и неудобство жизни в России, иностранцы продолжали стекаться сюда. Их принимали с широко распростертыми объятиями во всех дворянских домах. И пример подавал императорский дворец. Уже в 1710 году брак великой княгини Анны, племянницы Петра, с герцогом Курляндским обозначил интерес царя к германским принцам. Через несколько дней после свадьбы молодой супруг умер по дороге в Санкт-Петербург, как полагали, вследствие злоупотребления спиртными напитками. Вернувшись в столицу, его молодую вдову окружили курляндские придворные дворяне, среди которых был и ее будущий фаворит Бирон. Некоторое время спустя сестра Анны, дородная и легкомысленная Екатерина, вышла замуж за другого немецкого принца, герцога Мекленбургского. И в 1721 году в Санкт-Петербург приехал герцог Гольштинский, Карл-Фридрих, который имел виды на шведскую корону и на руку одной из дочерей царя, Анны или Елизаветы. Как возможные женихи рассматривались и молодые герцоги Гессе-Гамбургские. Вокруг этих богатых людей собирались скупые интриганы-соотечественники. При дворе герцога Гольштейна было много шведских офицеров, бывших пленных, женившихся на русских женщинах, которых царь запретил им забирать к себе на родину. Они должны были или уехать одни, или остаться в России со своими семьями и продолжать приносить пользу стране, которая их победила и приютила.
Колония высокопоставленных иностранцев в Санкт-Петербурге включала в себя еще и дипломатический корпус. Та роль, которую Россия начинала играть на международной арене, побудила все европейские правительства иметь в этой стране своих постоянных представителей. От француза Кампредона до австрийца Кински, от прусского дипломата Мардефельда до английского Витворта, все послы жаловались на дороговизну жизни в столице, на придирки русских чиновников и чрезмерные угощения, навязываемые этикетом, невозможность добиться регулярных аудиенций Его Величества. Чтобы поговорить с царем о политических делах, иностранные министры должны были следовать за ним в бурю на его корабль или ловить его внимание во время очередного пира, когда одним из развлечений царя было напоить гостей допьяна. Датчанин Жуэль, который боялся водки как серной кислоты, чтобы избежать необходимости принять свою дозу, спрятался за вантами корабля. Царь догнал его со стаканом в руке и заставил выпить.
Вокруг этих высокопоставленных лиц собирались более скромные иностранцы, английские и голландские кораблестроители, архитекторы, инженеры, торговцы. Несколько немецких ученых было среди окружения Его Величества, в том числе и его личный врач Блюментрост, который стал первым президентом Академии наук, Шумахер, директор императорской библиотеки, Мессершмитт, которым первый начал проводить научные исследования в Сибири. Французская колония была менее выдающейся. Здесь был господин Виллебуа, адъютант царя, господин де Сен-Гилер, директор морской академии, архитектор Ле Блонд, художник Каравак, скульптор Никола Пино. Но большинство французов, живущих в России, были скоромными субподрядчиками или авантюристами незнатного происхождения. Среди них свирепствовал отец Кайо, монах, распутник, спорщик и интриган. «Среди этих французов, – писал Кампредон в своем рапорте от 10 марта 1721 года, – были рабочие и несколько торговцев. Я никогда не видел столь ужасающего беспорядка и такого разделения, как у них. И меня особенно огорчает тот скандал, который учинил монах, которого они привели с собой и который быстро настроил одних против других и сам участвовал в драке, происходящей в часовне… У него не было собственного жилья, он ходил из дома в дом, насмехаясь над московскими священниками, впрочем такими же испорченными». Вышеупомянутый Кайо был в конце концов отправлен во Францию, чтобы «сохранить честь религии». Другой француз, консульский чиновник де Ла Ви, заслужил упреки Кампредона за свое аморальное поведение. «Осмелюсь сказать, – писал посол, – что лучше бы король сюда вообще никого не присылал, чем иметь здесь господина де Ла Ви в том состоянии печали, в котором он пребывает». Действительно, жизнь де Ла Ви принимала плохой оборот, он продавал секретную информацию иностранцам и превратил свой дом, который находился напротив дворца царицы, «в публичное место», как писал в том же рапорте Кампредон.
