Всеволод Крестовский - Петербургские трущобы. Том 1
— И ты не брешешь, песий сын?
— Зачем брехать-с?.. Я — человек махонький: мне только руки назад — вот я и готов. А убивство, изволите ли видеть, сочиняется над Морденкой, — еще таинственнее прибавил Зеленьков, — изволите знать-с?..
— Знаю… Губа-то у вас не дура — разумеете тоже, где раки зимуют…
— Это точно-с, потому — какой же уж это и мошенник, у которого губа-дура, так что и рака от таракана не отличить!
— А уж будто бы, в душе, так и отказался? Кушик-то ведь, брат, недурен? Поди, чай, просто-напросто струсил? а?
Зеленьков вздрогнул и на минуту смешался. Сокол смотрел на него в упор и затрогивал самые сокровенные, действительные мотивы его души.
— Ну вот, так и есть! По глазам уж вижу, что из трусости фигой[217] стал! — и надзиратель, в свою очередь заигрывая с Зеленьковым, с усмешкой погрозил пальцем.
Иван Иванович опять ободрился.
— Помилосердствуйте-с, ваше скородие, — отбояривался он, — кабы это еще обворовать — ну, совсем другое дело, оно куда бы ни шло… а то — убивство — как можно!.. деликатность не позволяет… Ни разу со мной этакого конфузу не случалось, и при всем-с том за такой проступок Страшному ведь суду подвергаешься.
— Так, господин философ, так!.. Ну, так сказывай, фига, как и чем его приткнуть намереваетесь — верно, насчет убоины да свежанины? а?
— Так точно-с, ваше скородие, проницательно угадать изволили! Так точно-с, потому, значит, голову на рукомойник, — ухмылялся господин Зеленьков, гнусненько подлещаясь к выпускному соколу. — Да позвольте, уж я лучше расскажу вам все, как есть, по порядку, — предложил он, — только вы, ваше скородие, одолжите мне на полштоф, и как я, значит, надрызгаюсь дотоле, что в градус войду, так вы явите уж такую божескую милость, прикажите сержантам немедленно подобрать меня на пришпехте и сволочить в часть, в сибирку, за буйство, примерно, и безобразие, потому, значит, чтобы пригласители мои на меня никакого подозрения не держали, а то — в супротивном случае — живота решат; как пить дадут — решат, ваше скородие!.. Одолжите стремчаговый[218].
И ощутив в руке своей просимую сумму, Иван Иванович, совершенно уже успокоенный, приступил к своему обстоятельному рассказу.
XII
ОБЛАВА
На следующий день, еще до рассвету, когда Иван Иванович покоился уже безмятежным сном в арестантской сибирке, к желто-грязному дому в Средней Мещанской торопливо подходили четыре человека. Это были сокол и его приспешники — три геркулеса в бронях сермяжных.
Один из хожалых был оставлен в дворницкой для наблюдения за воротами и охранения этого пункта; остальные, вместе с соколом и дворником, поднялись на лестницу Морденки. Надзиратель чиркнул восковую спичку и внимательно оглядел местность; один из хожалых постучался в дверь.
— Кто там? — раздался заспанный голос кухарки.
— Дворник… воду принес, отворяй-ка.
Послышался стук отпираемых замков, крючков и засовов. Городовые отстранились на темный, задний план. Чухонка, приотворив немного дверь и увидя незнакомого человека в форме рядом с домовым дворником, боязливо и подозрительно спросила:
— Чего нужно?
— Нужно самого господина Морденку.
— Да вы с чем? с закладом, что ли?
— С закладом, тетушка.
— А с каким закладом? Красные вещи али мягкий товар?
— И то и другое.
— Что-то уж больно рано приходите… Ну, да ладно! мне все равно… Сказать пойти, что ли…
С этими словами она подошла к двери, замкнутой большим железным болтом, и мерно стукнула в нее три раза. Ответа не последовало. Через минуту она столь же мерно стукнула два раза. Это был условный телеграфический язык между Морденкой и его прислугой, посредством которого последняя давала ему знать о приходящих. Делалось это или ранним утром, или поздним вечером, то есть в ту пору, когда Морденко запирался. Три удара означали постороннего посетителя, последующие два — «интерес», то есть, что посетитель пришел за делом, стало быть, с залогом; один же удар после первых трех оповещал, что посетитель является выкупить свою вещь.
В ответ на два последние удара из глубины комнаты послышался старчески продолжительный, удушливый кашель, и глухой голос простонал:
— Лбом толкнись!
Послушная чухонка немедленно исполнила это странное приказание и слегка стукнулась лбом об двери.
— Это что же значит? — спросил ее удивленный надзиратель.
— А то, батюшка, что, надо так полагать, скоро совсем уже с ума спятит; хочет знать, правду ли я говорю, так для этого ты ему лбом стукнись…
Сокол только плечами пожал от недоумения; вероятно, вслед за соколом и многие читатели сделают то же, ибо им покажется все это чересчур уже странным и диким; но… таковым знавали многие то лицо, которое в романе моем носит имя Морденки и которое я описываю со всеми его эксцентричными, полупомешанными странностями.
Как только Христина стукнулась об дверь, послышалось из спальни медленное, тяжелое шарканье туфель и отмыкание замков да задвижек в первой двери, что вела из приемной в спальню. Затем снова удушливый кашель и снова шарканье — уже не по смежной комнате.
«Морденко, здравствуй!»
— Здравствуй, милый! здравствуй, попинька!
«Разорились мы с тобой, Морденко!» — крикнул опять навстречу хозяину голос попугая, очень похожий на голос самого старика, который, по заведенному обыкновению, не замедлил со вздохом ответить своему любимцу:
— Разорились, попинька, вконец разорились!
— С кем это он там разговаривает? — полюбопытствовал сокол у кухарки.
— С птицей… это он каждое утро…
«Господи, что за чудной такой дом! лбом стукаются, с птицами разговаривают — нечто совсем необыкновенное!», — размышлял сам с собою надзиратель.
— Отмыкай у себя! — сказал Морденко, и Христина взялась за железный засов той самой двери, об которую стучалась, и отодвинула его прочь; в то же самое время Морденко с другой стороны отмыкал замки и задвижки и точно так же снимал железные засовы.
— Это у вас тоже постоянно так делается? — спросил надзиратель, с каждой минутой все более и более приходя в недоумение.
— Кажинную ночь, а ино и днем запирается.
— Ну, признаюсь, это хоть бы и на одиннадцатую версту ко всем скорбящим впору, — пробурчал надзиратель.
На пороге появился Морденко с фонарем и ключами, в своем обычном костюме — кой-как наброшенной старой мантилье.
— Что вам угодно? — спросил он с явным неудовольствием.
— Есть дело кое-какое до вас.
— Заложить что-либо желаете?
— Нет, я не насчет закладов, а явился собственно предупредить вас… Позвольте войти?
— Да зачем же… это… входить?.. Можно и здесь… и здесь ведь можно объясняться, — затруднился Морденко, став нарочно в самых дверях, с целью попрепятствовать входу незваного гостя.
— Мне надобно сообщить нечто вам, именно вам — по секрету… Вы видите, кажется, что я — полицейский чиновник?..
— Не вижу; мундир этот ничего особого не гласит: может, и другого какого ведомства, а может, и полицейский — господь вас знает… Я зла никому никакого не сделал…
— Да против вас-то есть зло!.. Позвольте, наконец, войти мне и объясниться с глазу на глаз.
Морденко видимо колебался: он не доверял незнакомому человеку, пришедшему в такую раннюю пору; наконец, бросив вскользь соображающий взгляд на тяжелую связку весьма внушительного вида и свойства ключей, он проговорил с оттенком даже некоторой угрозы в голосе:
— Ну, войдите… войдите!.. буде уж вам так хочется объясниться.
Надзиратель вошел в известную уже читателю приемную комнату и поместился на одном из немногих, крайне убогих стульев.
— Не известно ли вам, — приступил он к делу, — не было ли когда на вас злого умыслу?
Морденко встрепенулся, остановясь на месте и раздумывая о чем-то, склонил немного набок голову, неопределенно установив глаза в угол комнаты.
— Был и есть… всегда есть, — решительно ответил он, подумав с минуту.
— Не злоумышляли ль, например, на жизнь вашу?
— Злоумышляли. Вот скоро год, как у наружной двери был выломан замок… Я отлучался из дому — у меня все на болтах, на запоре: коли ломать, так нужен дьявольский труд и сила, от дьявола сообщенная, а человеку нельзя, невозможно; так в мое отсутствие и своротили. А двери вот в эту комнату выломать не удалось — силы не хватило… Так и удрали. Об этом и дело в полиции было… следствие наряжали и акт законный составили.
— Ну, так вот и нынче на вашу жизнь злоумышляют, — любезно сообщил надзиратель.
Морденко нахмурился и пристально, серьезно посмотрел на него.
— А!.. я это знал! — протянул он, кивая головой. — Я это знал… А вы-то почему знаете?
— Я-то… Я был извещен.
— А кто известил вас?
— Это уж мое дело.
