Павел Федоров - Витим золотой
– Какой, смею спросить?
– Договоритесь с рабочими, ну а я помогу.
Белозеров подобострастно согнулся вдвое и даже пытался выдавить слезу. Он терпеливо следил за каждым генеральским шагом и тут, у себя дома, и там, на приисках, где успел побывать высокий гость, стараясь угадать истинные намерения иркутского сатрапа.
– Нужно кончать с этим… – Губернатор покрутил пальцем возле лысеющей головы и лениво продолжал: – Пригласите делегацию, разъясните им пункты контракта – и с богом. Ваше дело – немедленно начать работу, а остальным займется мой порученец Майш и, конечно, сенатор Манухин!
Губернатор знал, что сенатор был самым подходящим для умиротворения рабочих человеком. Белозерова это окрылило. Генерал оказался в высшей степени снисходительным. Теперь главный управляющий мог действовать пожестче.
Два дня спустя двадцать рабочих, согласно распоряжению Князева, пришли к квартире Белозерова. Окруженный небольшой свитой чиновников, чувствуя поддержку военного губернатора, Белозеров встретил рабочих у своего крыльца.
– Вы просили, чтобы я вам пояснил кое-какие неясности по договору? – спросил он.
– Был такой разговор, – ответил Быков. Он оказался в числе делегатов от Андреевского прииска.
– Разговоров всяких хоть отбавляй! Так вот что. Я законов этих не знаю, – заявил Белозеров. – Позовите юристов! У вас есть свои защитники, которых вы привели. Они законники – пусть идут к моим юристам, там им все растолкуют.
– Они растолкуют, что и говорить! – послышался голос Буланова.
– А вообще-то, чем заниматься такой казуистикой, не лучше ли встать на работу? – неожиданно предложил Белозеров.
– Там видно будет… – неопределенно ответил Быков.
– А то ведь мы предъявим иски за дрова, за квартиры.
– Видали, как закручивают? – раздалось из толпы.
– Но ежели мы согласимся, на работу все будут приняты? – снова спросил Быков.
– А разве вам не был назначен срок выхода на работу? Был. Пеняйте на себя. Кроме того, прииски Васильевский, Утесистый, а может быть, и Андреевский работать не будут. У нас еще есть новые рабочие, мы им, конечно, не откажем.
– Значит, и детей и жен наших выкинете?
– А куда я их дену? – Главный управляющий даже не взглянул на задавшего вопрос рабочего.
– В пункте шестом нового договора сказано: администрация обязана предоставить помещение в казармах с освещением общего пользования. Как это понять? – Буланов протиснулся вперед и поставил ногу на нижнюю ступеньку крыльца.
Белозеров узнал его, спросил насмешливо:
– Ах это ты, ваша милость?
– Не ошиблись, хозяин… Может, скажете, как светить будет ваше новое солнышко?
– Одна лампочка в коридоре, другая посредине казармы, а что же еще? Каждому персональное освещение?
Все почувствовали, что главный управляющий круто поворачивает руль на прежний свой курс, словно не произошло никаких потрясений, не было пролитой крови и того позора, который пал на все его управление. На вопрос, почему не внесено в договор найма о непромокаемой одежде – кожаные шаровары, шляпа и сапоги для работающих в мокрых работах, он ответил с присущим ему бесстыдством:
– Для всех все равно не хватает. Но я ведь никого не принуждаю, можете не наниматься.
– Сколько часов будет рабочий день по-новому? – спрашивали рабочие.
– Десять часов.
– А ночная смена?
– Тоже десять!
– Ого!
– Если для кого не подходяще, опять говорю, можете не наниматься. Насильно не потянем…
Посмеиваясь, Белозеров как будто снова упивался сознанием своей безграничной власти, смущая рабочих откровенным цинизмом. Кто-то из делегатов сказал, что существовать на средний заработок 1 рубль 45 копеек невозможно, ответ главного управляющего был совершенно ошеломляющим:
– У меня голодного народа сколько угодно. Если кто не желает работать, не работайте.
Выборные неловко умолкли. Они понимали, что, отвечая так, Белозеров решил все же дать почувствовать силу администрации, не сознавая, что эра его витимского владычества приходит к концу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Прибытие сенатора Манухина и порученца иркутского губернатора чиновника Майша, а вместе с ними и группы петербургских юристов во главе с А. Ф. Керенским внесло в среду бастующих рабочих новое, еще более тревожное оживление… Сенатор был отменно ласков, говорил благостно, слегка в нос и сразу же стал призывать рабочих к тихому смирению. Компания юристов явилась в центральный стачечный комитет, который временно возглавлял Михаил Иванович Лебедев. Черепахин был сейчас на нелегальном положении. Узнав, что юристы должны прибыть на заседание центрального стачкома, пришел и Георгий Васильевич.
– Нас интересует логика фактов. Юридическая наука всегда оперирует только фактами! – с места в карьер начал Керенский. Он обрушил на членов стачкома безудержный поток пестро расцвеченных слов, высокопарных и звонких. В голосе этого высокого, вихлястого юриста было столько непонятного ученого задора и буйной энергии, что сразу на него невозможно было рассердиться.
– Самые главные факты, господин адвокат, мы снесли на кладбище, – ответил Лебедев.
– На кладбище, да? – вскидывая брови, быстро спрашивал Керенский.
– Да, – подтвердил Лебедев.
– Мы пойдем и на кладбище, – самоуверенно заявил Керенский.
– Не мало их еще и в больнице, таких фактов, – заметил Черепахин.
– Непременно навестим и больницу. Разумеется, следствие учтет все факты, – обещал Керенский. – А сейчас, господа, нам нужно, чтобы рабочие снова спустились в шахты…
– А это еще зачем? – настороженно спросил Лебедев.
– Рабочие должны показать господину сенатору и нам, адвокатам, условия работы, – несколько смешавшись, ответил Керенский.
– Вы шутите, господин Керенский? – Черепахин поверил не сразу. Это было очень странное требование.
– Господа, у нас позади несколько тысяч километров, и мы совершили их вовсе не для шуток. – Керенский почувствовал себя оскорбленным.
– Значит, вам не хватает достоверных фактов? – снова осведомился Георгий Васильевич.
– Вот именно! Нас должен убедить сам процесс труда, – настаивал будущий премьер Временного правительства России.
Предложение, которое внес сенатор Манухин через петербургских юристов, на этот раз было отвергнуто. Однако петербургская комиссия решила настоять на своем. Особенно этого хотел сенатор, а его поддерживала администрация. Тут снова активизировалась в стачкоме легальная группа меньшевиков. Полностью соглашаясь с Манухиным и юристами, они потребовали провести заседание центрального стачкома вторично, на котором Керенский, по свидетельству историков, произнес «огнеподобную» речь, красочно рисуя желание адвокатов посмотреть собственными глазами, как жестоко эксплуатируются рабочие, добывая этот греховный металл… А по существу, все обстояло очень просто. Администрация надеялась, что рабочие, выйдя на работу, уже не бросят ее. Чувствуя, что предложение юристов с помощью меньшевиков может пройти, Черепахин внес поправку: выйти на работу сроком на две недели, не больше. Поправка прошла. Главный управляющий, узнав об этой поправке, пришел в бешенство. О всех действиях сенатора Манухина и юридической комиссии шпики доносили Белозерову почти ежечасно.
– Вы что, не можете прибрать этого Черепахина? – говорил Белозеров исправнику Галкину.
– Искусно прячется, – отвечал исправник. Его агенты постоянно обнюхивали места, где мог собираться стачком. За всеми ссыльными большевиками пустили топтунов.
Черепахин во избежание ареста тайно кочевал с прииска на прииск, но связи с товарищами не терял. О всех затеях петербургской комиссии он был хорошо осведомлен. За три дня до окончания установленного срока, когда рабочие должны были вновь бросить работу, Георгий Васильевич прибыл на Феодосиевский прииск, собрал старост и взял с них слово, что они уговорят рабочих выполнить постановление стачкома. В назначенный день рабочие не вышли на работу. Всюду возникали собрания и митинги. Теперь рабочие всех приисков выставляли одно категорическое требование: вывезти всех до единого с Ленских приисков.
– Здесь пролита кровь наших детей, – сняв шапку, говорил Герасим Голубенков. У него было убито два сына. – Пролита кровь наших братьев, товарищей. Мы не можем оставаться на этой горькой земле, не можем!
– Не можем! – гулко вторили ему тысячи голосов.
Выкрики сопровождались стоном и женскими воплями:
– Проклятие палачам на веки вечные!
Предполагаемый отъезд как-то сразу же всколыхнул, взбудоражил многотысячную массу.
Услышав о таком решении, главный управляющий Белозеров заметался, посещая поочередно то сенатора Манухина, то чиновника Майша, порученца и посредника иркутского губернатора. Не легкое это было занятие – уговаривать сразу двух высокопоставленных чиновников и молить их о помощи. Чтобы хоть чем-нибудь подкрепить остатки былого могущества витимских заправил, Манухин и Майш, по подсказке Иннокентия Белозерова, решили сыграть на самых сокровенных чувствах рабочих. Они организовали на Надеждинском прииске панихиду по убитым, верно рассчитав, что большое горе внушит суровым людям истинное благочестие и смирение… Почтить память погибших товарищей пришло огромное количество народа. Позлащенную ризу священника освещало солнце. Пахло ладаном. Печально шевелились губы, повторяя привычные слова молитв. Из широко разинутой глотки черноволосого дьякона лились те самые заупокойные слова, от которых холодела кровь, слышался протяжный вздох, снова лились слезы. Поначалу все шло, как подобает быть на всякой панихиде. Едва смолкли голоса священника и дьякона и не успел еще рассеяться в воздухе кадильный дымок, как на появившийся около аналоя стул вдруг вскочил порученец Майш и начал громко читать телеграмму, в которой излагались верноподданнические чувства Николаю Второму. Закончив чтение, Майш предложил проголосовать за послание и отправить его царю в Петербург. Выступление Майша было так неожиданно, что среди рабочих наступила гробовая, тягостная тишина. Казалось, что несколько тысяч людей перестали дышать. Среди молящихся началось замешательство.
