Бернард Корнуэлл - Бледный всадник
Одда вместо ответа плюнул в огонь.
— Мы победили Свейна, — сказал я. — Его корабли сожжены. Он похож на побитую собаку, которую ты из жалости приютил.
Когда это перевели Свейну, тот, словно бичом, хлестнул меня яростным взглядом.
— И Свейн, — продолжал я так, как будто его тут не было, — должен быть изгнан и уйти к Гутруму.
— У тебя здесь нет власти, — возразил Одда.
— Ошибаешься, у меня есть власть, ибо я действую от имени Альфреда, — ответил я. — А еще у меня есть письменный приказ, который гласит, что ты должен изгнать Свейна из графства.
— Приказы Альфреда ничего не значат, — заявил Одда. — Так что ты лишь попусту квакаешь, как лягушка на болоте. — Он повернулся к Стеапе: — Ты еще не закончил свои дела с Утредом.
На одно биение сердца Стеапа заколебался, но потом ответил:
— Да, господин.
— Так закончи их сейчас.
— О чем ты говоришь? — не понял Харальд.
— Твой король, — последнее слово Одда произнес саркастически, — приказал Стеапе и Утреду сражаться до смерти. Однако оба живы! Значит, приказ короля не был выполнен.
— У нас мирные переговоры! — запротестовал шериф.
— Или Утред перестанет вмешиваться в дела Дефнаскира, или Дефнаскир убьет Утреда, — решительно проговорил Одда. — Ты хочешь узнать, кто прав — Альфред или я? Хочешь узнать, кто будет королем Уэссекса — Этельвольд или Альфред? Тогда давай доверимся судьбе, Харальд. Пусть Стеапа и Утред закончат свой поединок, и ты увидишь, кому благоволит Бог. Если Утред победит, я буду поддерживать тебя, а если проиграет… — Одда улыбнулся. Он не сомневался, кто именно выйдет победителем.
Шериф молчал.
Я посмотрел на Стеапу, однако лицо его, как и в былые времена, стало непроницаемым. Стеапа пообещал защищать меня, но кто же знал, что он снова встретит своего господина.
Датчане явно оживились. Да и с какой стати им было возражать против драки саксов? Харальд, однако, все еще колебался, а потом от дверей в задней части комнаты прозвучал слабый усталый голос:
— Пусть они дерутся, Харальд, пусть дерутся.
Одда Старший, закутанный в одеяло из волчьей шкуры, стоял у двери, держа крест.
— Пусть дерутся, — повторил он, — и пусть Бог направит руку победителя.
Шериф посмотрел на меня.
Я кивнул. Мне не хотелось сражаться, но мужчина не может уклониться от битвы. Что мне было делать? Сказать, что глупо ожидать, что Бог объявит Свою волю во время поединка? Воззвать к Харальду? Заявить, что все сказанное Оддой — неправда и что Альфред все равно победит? Если уж говорить начистоту, то олдермен наполовину убедил меня, что Альфред обречен. А Харальда, я не сомневался в этом, он убедил полностью.
Однако нечто большее, чем простая гордость, заставило меня драться в тот день в большом зале. В глубине моей души жила вера, что каким-то образом Альфред все-таки выживет. Признаться, я не любил этого человека, и мне не нравился его Бог, но я верил, что судьба на его стороне. Поэтому я снова кивнул, на этот раз Стеапе.
— Я не хочу с тобой драться, но я дал клятву Альфреду, и мой меч говорит, что Альфред победит и что датская кровь удобрит наши поля.
Стеапа ничего не ответил, а только сжал огромные кулаки.
Потом мы подождали, пока один из людей Одды выйдет на улицу и вернется с двумя мечами. Никаких щитов, только мечи.
Человек, который взял из груды оружия пару мечей и принес их в дом, предложил их сперва Стеапе, но тот покачал головой в знак того, что выбрать должен я. Я закрыл глаза и нащупал эфес. Мне достался тяжелый меч с утяжеленным на конце клинком: рубящее оружие, а не колющее. Я понял, что сделал неудачный выбор.
Стеапа взял второй меч и крутанул им в воздухе, так что клинок запел. На Свейна, до тех пор почти не выказывавшего эмоций, это, похоже, произвело впечатление, а Одда Младший улыбнулся.
— Можешь опустить меч, — заявил он мне, — и признать, что я выиграл спор.
Вместо этого я вышел на пустое место рядом с очагом. Я не собирался нападать на Стеапу, а хотел, чтобы тот приблизился сам. Я чувствовал себя усталым и смирившимся. Все равно судьбы не избежать.
— Ради меня, — сказал за моей спиной Одда Старший, — сделай все быстро.
— Да, господин, — ответил Стеапа, шагнул ко мне, а потом повернулся стремительно, как атакующая змея, и его клинок рубанул по горлу Одду Младшего.
Вопреки ожиданиям, меч оказался недостаточно острым. Удар свалил Одду и рассек ему глотку, так что кровь брызнула вверх на длину клинка, а потом закапала в огонь, зашипела и запузырилась там.
Одда лежал на устланном тростником полу, его ноги дергались, руки вцепились в горло, из которого все еще хлестала кровь. Он издал булькающий звук, перевернулся на спину и стал биться в таких страшных конвульсиях, что пятки забарабанили по полу. Стеапа шагнул вперед, чтобы покончить с ним, но тут Одда дернулся в последний раз и испустил дух.
Стеапа воткнул меч в земляной пол.
— Альфред меня спас, — заявил он собравшимся в зале, — Альфред освободил меня из датского плена. Альфред — мой король.
— Мы тоже принесли ему клятвы, — добавил Одда Старший. — И мой сын не имел права заключать мир с язычниками.
Датчане попятились.
Свейн посмотрел на меня, потому что я все еще держал меч, потом взглянул на прислоненные к стене копья для охоты на кабана, прикидывая, сумеет ли он схватить одно из них, прежде чем я нападу.
Я опустил клинок.
— У нас сейчас временное примирение, — громко проговорил Харальд.
— У нас сейчас временное примирение, — повторил я Свейну по-датски.
Свейн сплюнул на окровавленный тростник и вместе со своим знаменосцем сделал еще один осторожный шаг назад.
— Но уже завтра, — проговорил Харальд, — когда мирные переговоры закончатся, мы придем, чтобы вас убить.
* * *Датчане ускакали из Окмундтона.
На следующий день они ушли также и из Кридиантона. Они могли бы остаться, если бы пожелали — сил у них там было более чем достаточно, чтобы защитить город и принести немало бед графству. Но Свейн знал, что его возьмут в осаду и он будет терять человека за человеком до тех пор, пока у него вообще не останется воинов. Поэтому он отправился на север, чтобы присоединиться к Гутруму, а я поскакал в Окстон.
Я никогда еще не видел такой красоты: деревья стояли в зеленой дымке, птицы пировали первыми сочными плодами, а гвоздики, анемоны и белые фиалки сияли в укрытых от ветра местах. На пастбищах ягнята бросались прочь, завидев зайцев. Солнце сверкало на широкой водной глади Уиска, в небе наперебой пели скворцы, и лисы уносили под эти песни ягнят. Сороки и сойки лакомились яйцами других птиц, а крестьяне на краях полей насаживали на колья ворон, чтобы урожай был хорошим.
— Скоро будем сбивать масло, — сказала мне одна женщина в Окстоне.
На самом деле она хотела узнать, останусь ли я в поместье насовсем, но я не собирался этого делать. Напротив, я был намерен покинуть Окстон навсегда. В поместье жили рабы, которые хорошо выполняли свою работу, и я убедил себя, что Милдрит рано или поздно назначит нового управляющего. Я приехал домой ненадолго. Порывшись у столба, я обнаружил, что мое состояние нетронуто. Датчане не приходили в Окстон.
Виркен, пронырливый священник из Эксанминстера, прослышав о моем возвращении, приехал к имению на ослике. Когда мы виделись с ним в прошлый раз, он заверил меня, что присмотрит за усадьбой, и, без сомнения, хотел получить награду.
— Теперь все это принадлежит Милдрит, — объяснил я.
— Госпоже Милдрит? Она жива?
— Жива, — коротко ответил я, — но наш сын умер.
— Господи, упокой его бедную душу, — сказал Виркен, крестясь.
Я ел ломоть ветчины, и священник осуждающе уставился на меня, ибо я не соблюдал Великий пост. Он ничего не сказал, но я знал, что он считает меня нечестивым язычником.
— А госпожа Милдрит, — продолжал я, — теперь будет вести непорочную жизнь. Она собирается присоединиться к сестрам в Кридиантоне.
— В Кридиантоне больше нет сестер, — ответил Виркен. — Все они мертвы. Датчане перед уходом позаботились об этом.
— Там будут другие монастыри, — заявил я.
Откровенно говоря, судьба маленького монастыря была мне безразлична. Да и Окстон теперь меня совершенно не интересовал. Меня заботили датчане, а датчане ушли на север, и я последую за ними.
Ради этого я и жил.
Той весной мне исполнился двадцать один год, и половину своей жизни я провел в войсках. Занятие сельским хозяйством было не для меня. Я наблюдал, как рабы рвут лук-пырей на моих полях, и испытывал невыносимую скуку. Я был воином, и меня выгнали из родного Беббанбурга на самый южный край Англии. Пока Виркен соловьем разливался о том, как охранял амбары зимой, я думал, что теперь снова отправлюсь на север. Только на север. Домой.
