Натан Рыбак - Ошибка Оноре де Бальзака
Экипаж трясся по разъезженной дороге, тарахтели колеса. Кучер дремал на козлах.
Из Петербурга в Киев штаб-офицеру корпуса жандармов Киевской губернии Белоусову прибыл пакет от шефа жандармов графа Орлова.
«Государь император, по всеподданнейшему моему докладу о просьбе известного французского литератора де Бальзака, милостиво дозволил ему приезд в Россию, но со строгим за ним надзором. Помянутый Бальзак уже прибыл в наши земли, чтобы проехать в Волынскую губернию на жительство. Предлагаю Вашему высокоблагородию во исполнение монаршей воли учинить строгий тайный надзор за этим иностранцем, его жизнью, занятиями и связями в обществе. О результатах жду Вашего извещения».
Штаб-офицер Белоусов принял соответствующие меры. В Бердичеве оживился чиновник особых поручений Киселев.
Тем временем карета покачивалась на дороге. Бальзак сидел с закрытыми глазами и думал. Им еще владела усталость, старая парижская усталость, и он не знал, какие лекарства способны уничтожить ее коварную власть. В эту минуту, как и во все последующие дни, он был далек от человеческих забот, его не интересовали ни цари, ни министры, ни парламент, ни посольские грамоты; а за глухими стенами жандармских канцелярий писались запросы и доклады, и в них его особа занимала значительное место. Сама жизнь творила человеческую комедию, обращая Бальзака в персонаж этого страшного лицедейства истории.
Встреча, на которую возлагались большие надежды, оказалась обычной. Он долго целовал руки Эвелины и заглядывал ей в глаза. Они сидели в будуаре на низенькой кушетке. Вечернее солнце догорало в окнах. Бальзак наслаждался покоем, тишиной, любовался Эвелиной. Он ощущал холодок в ее отношении. Это было неприятно, но не поражало. В глубине души он уже был подготовлен к этому. Изменив своей честности, он обратился к словам, которых ни за что не сказал бы год назад:
— Если бы вы знали, Ева, что было в Париже! Чернь совсем обезумела. Они сожгли трон короля, они, как шайка разбойников, ворвались в королевский дворец и грязными сапогами пятнали чудесный паркет маршальского зала.
На миг Бальзак умолк, переводя дыхание. Ему стало душно. Резким движением он рванул жабо, и оно, расстегнувшись, упало ему на колени. Он не поднял его. Так и остался с открытой шеей. Багряные блики солнца играли на золотых пуговицах сюртука. Эвелина сидела рядом молча. Черное платье с буфами и длинные, искрящиеся бриллиантами шпильки в волосах делали ее торжественно-величественной. На пухлых, чуть приоткрытых губах блуждала прозрачная улыбка. Бальзак понял ее. Не дожидаясь едких слов, торопясь, успокоил:
— Я тоже был в маршальском зале. Я вошел туда с чернью.
Он не мог усидеть. Это было уже слишком. В конце концов, кто заставлял его лгать? Он прервал рассказ, разгневанный. Всей душой, всем существом своим он кричал, добивался: кто?
Руки его сжались в кулаки. Сердце бешено билось, выстукивая о ребра: кто-кто-кто-кто? Его глаза встретились с глубокими, холодными глазами Эвелины. Теперь он знал кто. Это она. Да, она. Ради нее он тогда солгал актеру Монрозу, ради нее он лжет здесь. Злоба кипела в нем. Она подступила к горлу, и он готов был вопить, кричать всему человечеству о своем позоре, но вместо этого тихо, с печалью, которая граничила с ненавистью, вымолвил:
— Ева! О Ева!
Эвелина сидела на диване неподвижная, величественная. Он сел рядом, обессиленный и окончательно побежденный. Что же ему оставалось? И, словно втыкая в сердце шпильки, он продолжал:
— Я пришел туда, Ева, чтобы взять себе, как талисман, лоскут бархата с трона, но не успел, чернь топорами изрубила трон, подняв на штыки голубой балдахин. О, это был праздник тружеников!
Он забыл об осторожности. В голосе, которым была произнесена последняя фраза, звучали одобрение и радость,
— Это радует вас, — улыбаясь, заметила Эвелина.
— Радует? О господи, вы считаете меня сумасшедшим, Ева? Я заболел от страха за свою жизнь, я всякий день ждал ареста, но, конечно, — у него не хватало сил сдержаться, — конечно, Ева, меры Кавеньяка не радовали меня.
— Оноре, Оноре! — Эвелина снисходительно погрозила ему пальцем.
Он схватил ее руку и покрыл долгими поцелуями. Губы его были сухи, жестковаты. Эвелина медленно отняла руку.
— Нет, Оноре, вы все так же невозможны. Вы осуждаете Кавеньяка? Напрасно. Как иначе можно бороться с бунтовщиками? Только казни, эшафоты, розги, тюрьма, каторга. Чернь должна знать свое место, господин писатель. Это вам не игрушка на письменном столе — это жизнь.
Эвелина говорила тихо, но с напряжением, и глаза ее горели неласково. Она то и дело прикусывала верхнюю губу, и лицо ее становилось от этого холодным, жестоким. Бальзак сидел, склонив голову, опустив руки меж колен.
Он не мешал ей. Он терпеливо принимал каждую фразу.
— Друг мой, да знаете ли вы, что такое порядок? В вашей Франции, Оноре, много болтали о свободе и порядке, вы имели случай убедиться, к чему это привело, Больше того, Оноре, эта болезнь черни, как мор, докатилась и до нас, даже здесь, в моей спокойной Верховне, крепостной убил пана Кароля.
Эвелина умолкла на мгновение, выжидая реакции Бальзака. Он только выпрямился и скрестил руки на груди. Неслышными шагами вошел Леон. Принес канделябры с зажженными свечами и поставил их на камин.
— Притвори окно, — приказала Эвелина.
Леон на цыпочках выполнил приказание и бесшумно исчез за дверьми. Эвелина посмотрела ему вслед и, щуря глаза от света, продолжала:
— Вас возмущает Кавеньяк, а как же иначе держать в повиновении это быдло? Я не верю в их честность, Оноре, не верю в порядочность. Я не верю своему лакею. Я чувствую его ненависть. И на ночь я запираю двери спальни, а с собой ношу — видите что? — Эвелина вытащила из-за спины большой черный ридикюль, раскрыла его и поднесла к глазам Бальзака. — Видите?
В ридикюле лежал маленький пистолет. Двумя пальцами Эвелина заперла ридикюль и отбросила его.
— А вы осуждаете Кавеньяка. Мы в России восхищены его порядочностью, Оноре. Мы благодарим бога за такого монарха, как царь Николай. Каждое утро я молюсь за его здоровье, Оноре. Он для нас, дворян, истинный отец и благодетель.
Эвелина багоговейно возвела глаза к потолку, точно в самом деле готовилась сотворить молитву. А он все сносил. Его пугало равнодушие, сомкнувшее его уста. Впрочем, потом он догадался. Это было не равнодушие, а усталость, страшная, нечеловеческая усталость. Неожиданно он увидел в простенке между окнами свой портрет. Остроязыкие огоньки свечей освещали лицо. Он видел себя в зеркале напротив и сравнивал свое изображение с портретом.
«Боже мой, что со мной стало!» — подумал он с глухой скорбью. Что он мог сделать? В простенке, окаймленный золотом рамы, улыбался представительный мужчина, исполненный силы и уверенности в себе. Движением головы он точно отбрасывал невидимые преграды и утверждал свою волю, свое неоспоримое превосходство над миром.
А в зеркале усталый человек, с припухшим лицом и спутанными волосами на голове, сидел на диване и слушал Эвелину Ганскую. А Эвелина? Ее он тоже видел в зеркале. Она тоже изменилась. Разве это та Ева, с которой он встретился в Невшателе?
— Постарели мы с вами, Ева, — сказал он просто, — года идут.
Она замолчала, обиженная и удивленная. Она не могла понять его замечания. Что это — чудачество или, быть может, издевка? Впрочем, для нее это все равно. Она решила не обращать внимания. Сделав вид, что не слышала обидных слов, она продолжала:
— Может быть, Оноре, вы и обо мне будете дурно думать? Ведь я согласилась, чтобы за убийство Кароля двадцать мужиков, приговорили к пожизненной каторге, а убийца — кстати, вы, вероятно, помните его, мы встретили его в степи в прошлом году, молодой, кудрявый, — должно быть, уже казнен. — Так вы и обо мне дурно думаете, Оноре?
Эвелина ждала ответа. Он вспомнил. И в самом деле. Статный русый юноша стоял у воза. Неужели он казнен? Неужели? За что? А, за убийство. Ева же рассказала. Юноша убил управителя. Бальзак вспомнил и управителя. Отвратительный бездельник. И вот юноши нет. Он никогда его не увидит. Бальзак вспомнил и невесту юноши — горничную. Он хотел спросить Еву и о ней, но вовремя удержался. Вспомнилась ссора в Киеве.
Эвелина по-своему истолковала раздумье своего друга. Может быть, не стоило рассказывать ему об этом. Он и в самом деле осудит ее. Такая мысль родила гнев. Хорошо. Если так, она еще больнее досадит прекраснодушному Бальзаку. Она не покажет, что разгадала причину его молчания.
— Оноре, вы не можете вспомнить этого юношу? Я помогу вам. Это внук старика, крепостного, растрогавшего вас своей игрой на скрипке. Кстати, он также был осужден, но бедняга не выдержал розог и умер в пути. Мужики притащили его в село. Поп запретил хоронить его на кладбище, его погребли за околицей.
