Болеслав Прус - Фараон
— Целовал? — повторил писец. — Этому меня тоже в жреческой школе не учили. А это что у тебя?
— Это мои ручки.
— Ручки! Хорошо, что ты не сказала «руки». Такими руками ты ничего не сделаешь, даже овцу не подоишь.
— Мои ручки не для работы…
— Как и твои, Кама, — прибавил наследник, играя тонкой рукой жрицы.
— А для чего же они, такие руки? — с удивлением спросил писец, перебирая ее пальцы.
— Чтобы обнимать тебя за шею, — сказала женщина.
— Ты хочешь сказать: «хватать за шею»! — закричал испуганный писец, которого жрецы всегда хватали за шею, когда хотели высечь.
— Нет, не хватать, — сказала женщина, — а так…»
— И обвила руками, — продолжал Рамсес, — его шею, вот так… (И он обвил руками жрицы свою шею.) А потом прижала его к своей груди, вот так… (И прижался к Каме.)
— Что ты делаешь, господин, — прошептала Кама, — ведь это для меня смерть!
— Не пугайся, — ответил он, — я показываю тебе только, что делала та статуя с писцом.
«Вдруг задрожала земля, дворец исчез, исчезли собаки, лошади и рабы, холм, покрытый виноградником, превратился в голую скалу, оливковые деревья — в тернии, а пшеница — в песок…
Писец, очнувшись в объятиях возлюбленной, понял, что он такой же нищий, каким был вчера, когда шел по дороге. Но он не пожалел о своем богатстве. У него была женщина, которая любила его и ласкала…»
— Значит, все исчезло, а она осталась? — наивно воскликнула Кама.
— Милосердный Амон оставил ее ему в утешение, — ответил Рамсес.
— О, Амон милостив только к писцам! Но каков же смысл этого рассказа?
— Угадай. Ты ведь слышала, от чего отказался бедный писец за поцелуй женщины.
— Но от трона он бы не отказался!
— Кто знает! Если бы его очень просили об этом… — страстно прошептал Рамсес.
— О нет! — воскликнула Кама, вырываясь из его объятий. — От трона пусть он не отказывается, иначе что останется от его обещаний Финикии?
Они долго-долго глядели друг другу в глаза. И вдруг Рамсес почувствовал, как у него защемило сердце и растаяла в нем какая-то частица любви к Каме: не страсть — страсть осталась, — а уважение, доверие.
«Удивительные эти финикиянки, — подумал наследник, — их можно любить, но верить им нельзя».
Усталость овладела им, и он простился с Камой. Он поглядел вокруг, словно ему трудно было расстаться с этой комнатой, и, уходя, подумал:
«А все-таки ты будешь моей, и финикийские боги не убьют тебя, если им дороги их храмы и жрецы».
Не успел Рамсес покинуть дом Камы, как к ней вбежал молодой грек, поразительно на него похожий. Лицо его было искажено яростью.
— Ликон?.. — в испуге вскрикнула Кама. — Зачем ты здесь?
— Подлая гадина! — закричал грек. — Не прошло и месяца, как ты клялась, что любишь меня и убежишь со мною в Грецию, и уже бросаешься на шею другому любовнику. Уж; не повержены ли боги или нас оставила их справедливость?..
— Сумасшедший ревнивец! Ты еще убьешь меня…
— Конечно, убью тебя, а не твою каменную богиню. Задушу вот этими руками, если станешь любовницей.
— Чьей?
— Как будто я знаю. Наверное, обоих: того старика, ассирийца, и царевича; я разобью его каменный лоб, если он будет здесь шататься. Царевич! Все египетские девушки к его услугам, а ему понадобилась жрица. Жрица для жрецов, а не для чужих…
Но Кама уже пришла в себя.
— А разве ты не чужой? — спросила она надменно.
— Змея! — снова вспыхнул грек. — Я не чужой, потому что служу вашим богам. И сколько раз мое сходство с египетским наследником помогало вам обманывать азиатов и уверять их, что он исповедует вашу веру!
— Тише, тише! — шептала жрица, рукой зажимая ему рот.
Очевидно, это прикосновение было очень приятным, так как грек успокоился.
— Слушай, Кама, на днях в Себеннитскую бухту войдет греческий корабль под управлением моего брата. Постарайся, чтобы верховный жрец отправил тебя в Бутто. Оттуда мы убежим на север, в Грецию, в пустынное место, где еще не ступала нога финикиянина.
— Они доберутся и до него, если я скроюсь туда, — сказала Кама.
— Пусть хоть один волос упадет с твоей головы, — прошипел в бешенстве грек, — и я клянусь, что Дагон… что все здешние финикияне отдадут за него свои головы или издохнут в каменоломнях! Тогда узнают, на что способен грек!
— А я говорю тебе, — ответила жрица, — что пока я не накоплю двадцати талантов, я не двинусь отсюда. А у меня всего восемь.
— Где же ты возьмешь остальные?
— Мне дадут Саргон и наместник.
— Если Саргон, — согласен, но от наследника я не желаю!
— Какой ты глупый. Разве ты не понимаешь, почему этот молокосос мне немного нравится? Он напоминает тебя…
Это замечание совсем успокоило грека.
— Ну, ну, — ворчал он, — я понимаю, что когда перед женщиной выбор: наследник престола или такой певец, как я, то мне нечего бояться. Но я ревнив и горяч и потому прошу тебя держать своего царевича подальше.
И поцеловав Каму, юноша выбежал из павильона и скрылся в темном саду.
— Жалкий шут, — прошептала жрица, погрозив ему вслед, — ты можешь быть только рабом, услаждающим мой слух песнями.
10
Когда на следующее утро Рамсес пришел навестить сына, он застал Сарру в слезах. На вопрос о причине ее горя она сначала ответила, что ничего не случилось, что ей только грустно, но потом с плачем упала к ногам Рамсеса.
— Господин, господин мой! — сказала она. — Я знаю, что ты меня больше не любишь, но береги, по крайней мере, себя.
— Кто сказал, что я разлюбил тебя? — удивился Рамсес.
— Ты взял в дом трех новых девушек знатного рода…
— А-а… вот в чем дело!..
— А теперь подвергаешь себя опасности ради четвертой… коварной финикиянки.
Рамсес смутился. Откуда Сарра могла узнать о Каме и о том, что она коварна?..
— Как пыль проникает в сундуки, так злая молва врывается в самый мирный дом, — сказал Рамсес. — Кто же сказал тебе про финикиянку?
— Разве я знаю? Ворожея и мое сердце.
— Значит, тут замешана и гадалка?
— Да, мне было страшное предсказание. Одна старая жрица видела, — должно быть, в хрустальном шаре, — что все мы погибнем из-за финикиянки — по крайней мере, я… и мой сын, — рыдая, призналась Сарра.
— Ты веришь в единого Яхве и вдруг испугалась сказок какой-то старухи, быть может, интриганки? Где же твой великий бог?
— Этот бог — только для меня, а те, другие — твои, — и я тоже должна почитать их.
— Значит, старуха говорила тебе о финикиянах? — спросил Рамсес.
— Она ворожила мне давно, еще в Мемфисе. И вот теперь все говорят про какую-то финикийскую жрицу. Я не знаю, может, мне с горя все это чудится. Будто, если бы не ее чары, ты не бросился бы тогда на арену. Ведь бык мог убить тебя! Как подумаю, и сейчас сердце холодеет…
— Все это глупости, Сарра! — весело перебил ее Рамсес. — Кого я приблизил к себе, тот стоит так высоко, что ему ничто не страшно. А тем более какие-то бабьи сказки.
— А несчастье? Нет такой высокой горы, где бы не настигли нас его стрелы!
— Материнские заботы утомили тебя, — сказал царевич, — и жару ты плохо переносишь, оттого и печалишься беспричинно. Успокойся и береги моего сына. Человек, кто бы он ни был — финикиянин или грек, может вредить только себе подобным, а не нам, богам этого мира, — сказал он задумчиво.
— Что ты сказал про грека?.. Какой грек?.. — спросила с беспокойством Сарра.
— Я сказал «грек»? Не помню… Ты ослышалась.
Рамсес поцеловал Сарру и ребенка и простился с ними, но тревога не покидала его.
«Надо раз навсегда запомнить, — думал он, — что в Египте не укроется ни одна тайна: за мной следят жрецы и мои придворные, — эти даже когда они пьяны или притворяются пьяными, а с Камы не сводят своих змеиных глаз финикияне, и если они до сих пор не спрятали ее от меня, то только потому, что их мало беспокоит ее целомудрие. Сами же они посвятили меня в обманы, которыми занимаются в их храмах. Кама будет моей. Они слишком заинтересованы во мне и не посмеют навлечь на себя мой гнев».
Несколько дней спустя к царевичу явился жрец Ментесуфис, помощник почтенного Херихора по военной коллегии. Глядя на его бледное лицо и опущенные веки, Рамсес понял, что тот знает уже про финикиянку и, может быть, в качестве жреца собирается даже читать ему наставления. Но Ментесуфис не коснулся сердечных дел наследника. Поздоровавшись официальным тоном, он сел на указанное место и заявил:
— Из мемфисского дворца владыки вечности мне сообщили, что на днях прибыл в Бубаст великий халдейский жрец Издубар, придворный астролог и советник его милости царя Ассара.
Рамсес чуть было не сказал Ментесуфису, что ему известна цель прибытия Издубара, но вовремя сдержался.
— Знаменитый жрец Издубар, — продолжал Ментесуфис, — привез с собой грамоту о том, что достойный Саргон, родственник и наместник его милости царя Ассара, назначен к нам полномочным послом этого могущественного властителя.
