Кейт Аткинсон - Боги среди людей
После того как они впервые вместе поужинали (и впервые переспали), он устроил себе увольнительную. «К чему терять время, золотко», – сказала она, расстегивая его китель. Она и сама была из тех, кто может устроить себе увольнительную. «У папаши большие связи». Папаша занимал таинственный пост «правительственного консультанта», но его единственное чадо пользовалось неограниченной свободой. Джулия в свои двадцать два года была далеко не ребенком. Мама у нее умерла. «Тоска».
Денег у Джулии было «немерено» – папаша носил титул лорда. Тедди учился в школе с сыновьями титулованных отцов и не робел перед ее высоким происхождением, хотя и невольно ахнул про себя, увидев огромный особняк близ Риджентс-парка – их фамильный «лондонский дом». Помимо этого, ее семье принадлежало «родовое гнездо» в Нортгемптоншире и «поместье» в Ирландии. «Ну и еще парижские апартаменты, куда сейчас вселился какой-то гнусный гауляйтер». Папаша дома не жил, он неотлучно находился в Вестминстере, а у Джулии была своя квартира на улице Петти-Франс.
Лондонский дом во время их знакомства стоял нежилым. Обстановка была нетронута и только накрыта чехлами. С потолков по-прежнему свисали гигантские люстры, тоже обернутые тканью, как неловко упакованные подарки. Ценные картины были занавешены, как зеркала в доме, где траур. В качестве чехлов использовались разномастные покрывала и старое (а также не очень старое) постельное белье. Под вязаным пледом Тедди обнаружил кушетку эпохи Людовика Пятнадцатого, под простыней – великолепный комод Булля в стиле Людовика Четырнадцатого, а под пуховым одеялом – письменный стол, якобы принадлежавший Марии-Антуанетте. Кухонное полотенце скрывало портрет кисти Гейнсборо. Тедди даже забеспокоился о сохранности этих вещей.
– Ты не боишься, что они могут пострадать?
– А чего бояться? – (Такое слово в ее лексиконе отсутствовало; ее преступная беспечность и подкупила Тедди.)
– Они могут достаться грабителям или пострадать при бомбежке.
Джулия пожала плечами:
– У нас такого добра полно.
Проходя мимо небольшого Рембрандта, висевшего под лестницей, Тедди всякий раз приподнимал угол скрывавшей его кисеи. Если что – никто его не хватится, думал он. Заслуживают ли эти беспечные люди таких сокровищ? Прихвати он со стены Рембрандта – и жизнь круто изменится. Правда, он станет вором. Но это уже другая история.
В коридоре висело несколько Рубенсов, Ван Дейк и Бернини, а также масса итальянских сокровищ эпохи Возрождения. Но у него не шел из головы тот небольшой Рембрандт. Тедди мог вынести все, что угодно. Под вазой у двери хранился ключ. Но когда Тедди поддразнивал Джулию насчет отсутствия должных мер безопасности, она только хохотала: «Допустим, но ваза-то тяжеленная». (Так и было.)
– Мне не жалко, бери себе, золотко, – сказала она, застукав его за разглядыванием Рембрандта. – Темное, мутное старье.
– Нет уж, спасибо.
Оплот высокой нравственности.
По прошествии времени он пожалел, что не прибрал к рукам ту картину. Никто бы не поверил, что это подлинный Рембрандт, – и полотно висело бы на дачной стене исключительно ради постыдного удовольствия Тедди. В самом деле, напрасно он не решился. В лондонский дом попала «Фау-2», и Рембрандт пропал навеки.
– Возьми себе, – настаивала Джулия. – К сожалению, я жуткая невежда.
По опыту Тедди знал, что люди, которые себя выдают за одних, на поверку оказываются полной противоположностью тому, что сами о себе заявляют, хотя Джулия оказалась права. Она была махровой обывательницей.
На Петти-Франс они не поехали. Их романтический эпизод протекал в лондонском доме и частично в номере люкс отеля «Савой», постоянно зарезервированном, насколько мог судить Тедди, за Джулией. Там они провели памятную бессонную ночь. Шампанское из винного погреба лондонского дома лилось рекой, они всю неделю пили всласть и занимались любовью на бесценных предметах антиквариата. Тедди поразила мысль, что Джулия, по всей видимости, живет так постоянно.
У нее было идеальное тело, как у греческой богини. Она и виделась ему богиней, холодной, равнодушной, удовлетворенно взирающей на раздираемого псами несчастного Актеона. Нэнси – та не ужилась бы на Олимпе: ей больше подходила роль веселой языческой феи.
– Кто такая Нэнси?
– Моя невеста.
– Ой, золотко, это же чудесно.
Такой отклик вызвал у него легкое раздражение. Ревнивые нотки могли бы добавить пикантности этому приключению. Их роман и в самом деле был только приключением – сердце оставалось непотревоженным. Тедди играл в интрижку. Дело было после Гамбурга, после Бетховена, после гибели Кита, незадолго до Нюрнберга, когда ему просто все было побоку, особенно красивые невежды-блондинки. Но он ценил свободный, разнузданный секс («грязишку», как выражалась Джулия), и впоследствии, вернувшись к более традиционным отношениям, по крайней мере помнил, что значит трахаться от души. Ему претило это выражение, но никакого другого с Джулией не подходило.
В последний день своего отпуска он, придя в лондонский дом, сдвинул с места массивную вазу, но ключа не нашел. Под вазой лежала кое-как нацарапанная записка: «Золотко, все было дивно, когда-нибудь еще встретимся. Ц. Дж.». Только он стал там обживаться, как ему откровенно указали на дверь.
Вскоре после этого Джулию направили в артиллерийско-техническую службу, где ее убило в числе семнадцати человек при случайном взрыве бомбохранилища. Тедди уже был в лагере для военнопленных и узнал об этой трагедии лишь годы спустя, читая в своей излюбленной газете репортаж о смерти ее отца («Смерть пэра: скандал на сексуальной почве»).
Ему привиделись идеальные белые руки и ноги Джулии, оторванные от туловища и разбросанные по земле, как обломки античной статуи. Известие пришло к нему с большим запозданием, когда ему уже было все равно, тем более что Нэнси тогда поставили страшный диагноз. Судьба лондонского дома тоже оставалась неизвестной, пока Тедди не прочел статью в той же самой газете («Бесценные сокровища, утраченные в годы войны»). Он горевал по небольшому Рембрандту сильнее, чем по Джулии, о которой долгое время вообще не вспоминал.
Но до этого было еще далеко. А сейчас они с Китом, возвратившись от Шоукроссов, увидели, что в Лисьей Поляне собрались гости, которых Сильви пригласила на обед; никого из этих людей Тедди в глаза не видел, да и не хотел видеть.
Пришел напыщенный местный советник с женой, адвокат (называющий себя старым холостяком), который был не прочь приударить за Сильви. Пришла чья-то престарелая вдова, которая без конца жаловалась, особенно на тяготы военной поры, и, наконец, «иерарх», как называла его Сильви, – высокопоставленный елейный святоша, каким, с точки зрения Тедди, и должен быть епископ.
Они манерно – даже мужчины – потягивали херес, и Сильви обратилась к Тедди и Киту:
– Вы, вероятно, предпочитаете пиво?
– Я бы не отказался, миссис T., – ответил Кит, как истинный австралиец.
Сильви будто нарочно выбрала персонажей какого-то пошлого фарса. Как правило, она не тратила время на буржуазные компании; Тедди не понимал, с какой стати мать надумала расширить свой круг общения за счет великих и добродетельных. И только когда она устроила спектакль вокруг его орденских планок и стала расписывать «подвиги», хотя о «подвигах» (в кавычках и без) он практически ничего ей не рассказывал, Тедди заподозрил, что мать просто похваляется им перед этим благородным собранием. Он поймал себя на том, что не может выдавить ни слова в ответ на расспросы о его «воинской доблести», и предоставил Киту развлекать гостей комичными байками, в которых война представала чередой плутовских выходок, сродни приключениям Августа.
– Но постойте, – не выдержал старый холостяк, ожидавший более брутальных сюжетов, – война – это не игрушки. Вы же бомбите фрицев в хвост и в гриву.
– Да, вы проявляете мужество, – с помпой заявил член муниципального совета. – Высоко несете знамя. Гамбург был крупной победой Королевских военно-воздушных сил, вы согласны?
– Так держать, молодые люди, – подхватил епископ, жестом намекая, что пора выпить еще хереса. – А теперь добейте остальных.
Всех, что ли? – спросил себя Тедди.
«Должна тебя предупредить, – писала ему Урсула, – что дома забили свинку».
Тедди не раз видел принадлежавшую Сильви свинью, купленную еще розовым поросенком. Свинка ему, в общем-то, нравилась. Напрочь лишенная кичливости, она слонялась по сколоченной на скорую руку сараюшке и благодарно принимала любые перепадавшие ей крохи. И этой бедолаге светило только одно: быть расфасованной на бекон, сардельки, ветчину и другие мясопродукты, в которые превращается свинья в другой жизни. Ради того, чтобы оборотистая Сильви могла зашибать деньги.
К столу обещали подать жареную свиную ногу и овощи со своего огорода, а также яблочный соус, с осени укупоренный в бутылки. Меренги для украшения хлебного пудинга обеспечили изможденные домашние несушки. А Тедди все вспоминал, как свинка при жизни бегала на четырех крепких ножках.
