Южный узел - Ольга Игоревна Елисеева
— Губернская судебная палата вынесла оправдательный приговор. Зато были схвачены и после наказания кнутом посажены в местную тюрьму те из крестьян, кого Измайлов подозревал в доносе на себя.
«Хорошо, что нынче языков не режут и лбы не клеймят, — добавил про себя Бенкендорф. — А то бы изуродовали мужиков».
— Очевидно, губернатор и суд приняли взятки, — сказал император. — Приказываю перенести суд в соседнюю Костромскую губернию…
— А вы сие уже приказывали, — Бенкендорф бесстрастно перевернул ещё один лист. Вообще-то это ему положено было всё забывать. В конце концов, у него контузия! Но война. Поток дел. Чтобы не упустить нужного, император работал по 16 часов в сутки. Голова становилась, как решето. — Думаю, чиновники полагали, что, находясь на театре военных действий, вы выпустите дело из-под контроля, и оно как-нибудь замотается.
— И? — с заметной угрозой в голосе спросил государь.
— И Костромская судебная палата также вынесла оправдательный приговор. Хотели доносителям ноздри рвать и отправлять в Сибирь, в смысле доносителей, а не ноздри, но вы при восшествии на престол изволили отменить указ вашей августейшей бабки о ссылке крепостных по воле помещика. Засим дело встало. А жандармские чины, вторично посланные в имения Измайлова, доносят, что сей изувер лютует, питая страх скорого возмездия.
— О, Боже, — проронил Никс. — Что же там делается?
Александр Христофорович мог описать, но не стал, ибо государь и сам имел живое воображение.
— Немедленно моей волей арестовать Измайлова, имения взять под опеку и судить негодяя в Сенате… — император осёкся. — Именно в Сенате и был «затерян» первый экземпляр жалобы. — Что вы хотите мне доказать? — хмуро спросил он у Бенкендорфа.
— Что таких доносов, — генерал свесил в руке листки, исписанные рукой Вигеля, — на меня и моих офицеров будет ещё много. И чем глубже мы войдём в соприкосновение с местным чиновничеством, тем громче они завоют.
Император был заметно раздражён.
— Будто ваши офицеры и взяток не берут! Напротив. Вот случаи их злоупотреблений, пьянства, блуда и всяческой нечистоплотности. Таким людям вы поручили надзор?
Бенкендорф почувствовал, что у него начинается нервный тик в руке.
— А где мне других найти? — взялся возражать, иди до конца. — Беру людей, каких умею. Стараюсь следить за их нравственностью и добромыслием. Если нам хватает полиции, то где она обреталась в означенном деле?
Никс расстегнул пуговицу на воротнике.
— Плохи ли, хороши ли мои офицеры, — продолжал шеф жандармов, — но они свою работу делают. А что пьяницы и бабники, так и я с сими грехами сколько лет маюсь. Ничего не помогает.
Император сел за стол. Перед ним лежали две папки. Донос на высшую полицию. И результат её расследования по делу генерала Измайлова, которого ни один суд не желал взять за… Надо было решать. Чиновники грозили саботажем, если не уберут жандармов. Жандармы утверждали, что саботаж давно начался.
— У нас в тюрьмах практически нет виновных, — проронил Бенкендорф. — Суды вершатся за взятки. Несколько громких расследований, вроде дела Измайлова, дадут на время необходимую острастку. Потом надо полоть грядку снова, — шеф жандармов помедлил. — Если бы существующие законы хоть кто-нибудь исполнял!
— Кроме нас с вами, — усмехнулся государь. — Кроме нас с вами.
* * *Сверчку было велено явиться во дворец для личной беседы с императором. Душа ушла в пятки. Сердце подскочило к потолку. Стоящие ошуюю трепещут, стоящие одесную радуются. Где стоял он?
Ещё носили траур. Уродливые чепцы с вуалями — у дам. Глухие чёрные галстуки и повязки на рукавах мундиров — у мужчин. Высоченные зеркала, которые одни могли бы составить гордость Зимнего, были задёрнуты крепом. Диваны в чехлах. Ковры скатаны. Дворец имел вид не столько погружённого в печаль, сколько готового к переезду.
Кабинет государя, куда провели поэта, выглядел каким-то… обугленным. Точно в нём не переставая топили камин. Чёрные ошмётки копоти осели на рамы картин, кое-где валялись закопчённые кусочки бумаги.
Его величество встал из-за стола. Он выглядел более обычного сутулым и бледным, с сильно запавшими глазами. Сверчку захотелось сказать что-нибудь доброе, утешительное.
— Очень прискорбно, что так случилось. Вашу матушку все любили…
— Да-а, — протянул государь, — Вдовствующая императрица была… — Он не нашёл слов и отвернулся.
«Неужели заплачет?» — поразился Пушкин. Марию Фёдоровну хоронили неформально. С воплями отчаяния и расцарапанными лицами. Давно такого не было. За три десятилетия вдовства она успела столько сделать для пансионов, сиротских и воспитательных домов, просто для обращавшихся к ней за помощью, что толпы шли и рыдали совершенно без понукания. А вечером на поминках — не за императорским столом, конечно, а в своём кругу и по кабакам — куча полковых и гвардейских чинов упилась в зюзю. Ибо многим, очень многим густые эполеты на плечи надела именно царица-вдова по просьбе жён, матушек, тёток. Приискивала местечки, советовала венценосным сыновьям то того, то другого нужного человека. Потеряв её, иные чувствовали, что лишились крёстной. Полиция всю ночь подбирала их по улицам, имея устное приказание никого не волочь в кутузку, а развозить по домам. Повязали одного лишь пехотного капитана, который бодал головой фонарный столб и, рыдая, спрашивал у деревяшки, кого теперь назначат вдовствующей императрицей? Кому сдались подданные и сироты? Что, в сущности, одно и то же.
— Вы не удивляйтесь, — Никс обвёл вокруг себя глазами. — Матушка приказала нам с братом после её смерти прочесть и сжечь все дневники, письма, журналы. Вот мы три дня и… — он махнул рукой. — У меня такое чувство, будто я второй раз похоронил мать.
Сверчок сглотнул. Он стал невольным свидетелем внутренней, не касавшейся его жизни царской семьи. И не потому, что лично ему доверяли, а потому, что сейчас именно он подвернулся под руку.
— Столько откровений, — протянул государь. — Особенно о царствовании бабушки. Великое время. И такие низменные, животные страсти…
Пушкин вспомнил рассказы Карамзина о попытках Марии Фёдоровны понудить почтенного историографа прочесть лекцию младшим великим князьям. После записки «О старой и новой России» писателя пригласили во дворец. Мальчишки не показались Николаю Михайловичу внимательными.
«Когда ваша великая бабушка…» — начал он.
«Великая? — перебил Никс. — А мама говорит, что она опозорила нашу семью».
Карамзин покашлял.
«Опозорила семью? Да, наверное. Но прославила Россию. Выбирайте, ваше высочество».
Судя по озадаченности государя, он не выбрал до сих пор.
— У вас её профиль, — проронил Пушкин.
— Как я счастлив, что только профиль! — воскликнул Никс. -Я не горжусь семейным сходством. И был бы без него счастливее. А ваши родители живы? — он резко изменил направление разговора.
— Оба,
