Театр тающих теней. Под знаком волка - Афанасьева Елена
Некогда представительная, а теперь сморщившаяся как кожура от долежавшего до марта новогоднего мандарина, фигурка неизвестно что написавшего писателя Сатина словно вмонтирована в это кафе.
Обедающих писатель Сатин интересует меньше всего. Навязчивый предмет интерьера, и только. Но сам ворчащий писатель углядел, как несколькими минутами ранее в кафе зашла пара — коротко, по нынешней моде стриженная, но с затейливой длинной челкой молодая дама с мундштуком в правой руке, на которой странный след то ли от ножа, то ли от пули, и творческого вида молодой человек с неоформившейся бородой, в пальто поверх растянутого свитера. Мода это у них такая теперь пошла, небритыми ходить? Возле гардероба, пока служитель принимал их не сочетающуюся одежду — элегантное, хоть из недорогого сукна, но ладно скроенное и сшитое пальто женщины и заношенное, явно с чужого плеча пальто юноши, они продолжали начатый еще на улице спор.
— Если откажется? Скажет, не его полета дело? — сомневается молодой человек. — Для встречи с инвестором всегда нужно иметь запасной вариант, а лучше два.
— Не его полета?! — взвивается коротко стриженная дама. — На модной одежде можно зарабатывать муль… миллионы. Первые вложения бы только найти!
Проходят к столику у окна, где обедает завсегдатай здешнего кафе, мужчина средних лет со взглядом отлученного от привычной охоты и посаженного в собачью будку волка. Этот взгляд и выдает в обедающем одного из сотен тысяч русских эмигрантов, к началу этого, тысяча девятьсот двадцать второго года, наводнивших Берлин.
Здороваются. Человек со взглядом отлученного от охоты волка приглашает их присесть, представляясь.
— Парамонов. Не далее как нынче утром в газете «Руль» прочитал, что русских писателей в Берлине теперь более восьмисот! — говорит он, обращаясь к этой странной молодой паре.
— Кто же их здесь читает? — искренне изумляется молодая дама с мундштуком.
— То-то и оно! Восемь! Сотен! Писателей! Три ежедневных русских газеты, пять еженедельных, семнадцать русских издательств. Читателей только нет! В Петербурге и в Москве все эти писатели писали. А теперь, извольте видеть! — разводит руками Парамонов. — Сидят по кафе и на чем свет клянут жизнь и большевиков, и Берлин, и всё и вся. Кроме самих себя.
Спутник коротко стриженной молодой особы готов поддержать разговор:
— Да уж. Горький на Курфюрстендамме. Ремизов в Кирхштрассе. В Шенеберге Алексей Толстой…
— …Андрей Белый на Виктория-Луизенплац. Всё чаще захаживает на танцульки, — подхватывает дама.
— В голове не укладывается, — себе под нос бормочет спутник коротко стриженной дамы.
Он очень молод и очевидно тоже голоден. По виду не поймешь — то ли художник, которых ныне в Берлине не меньше, чем писателей, то ли не от мира сего. Спутница его снисходительно хмыкает, сдувая упавшую на глаза прядь волос.
— У нас в пансионе Крампе ежедневно в шесть утра из окна шестого этажа высовывается лысая голова этого вашего Белого, и один и тот же крик на всю площадь: «Существую я или не существую?!»
Их старший собеседник машет рукой.
— В Берлине на каждого платежеспособного русского читателя по пять писателей. У прочих читателей денег и на порцию сосисок нет. Для кого все?! Существую или не существую?
Существую или не существую? Вопрос, на который ни у кого из выбравшихся из раздрызганной революцией и Гражданской войной России и добравшихся до этого неуютного, но приютившего их города ответа нет.
«Существуют или не существуют все?» — думает Парамонов.
Существует или не существует эта молодая дама с непослушной прядью волос, сидящая напротив? Ее небритый спутник?..
Существует ли этот надоедливый писатель Сатин? Пошатывающийся — и когда успел днем так набраться, и, главное, на какие шиши?
Существует или не существует он, Гавриил Парамонов? Недавний мильонщик, внук выкупившего себя из крепостничества еще до «воли» Никодима Парамонова, отправившего сыновей в обучение, сын Парамонова Елистрата, дослужившегося до управляющего на Сытинских мануфактурах, открывшего свое дело и давшего сыну возможность учиться дальше и дело продолжить.
К концу семнадцатого года, когда всё случившееся в Петрограде еще казалось недоразумением, его, Гавриила Парамонова, состояние исчислялось двадцатью двумя миллионами. Рудники в Александровск-Грушевском, элеваторы на Дону и на Кубани, мануфактуры в Москве, магазины, пароходы, баржи! Семейное дело. От которого не осталось ничего. Немцы отказались даже вернуть деньги, перечисленные в начале семнадцатого за новое, так и не поставленное оборудование для его рудника.
Немцы аккуратисты. Со временем они его деньги вернули бы, как теперь возвращают военные репарации. Ллойд Джордж недавно заявил, что немцы выплатят репарацию до последнего пфеннига, вот немцы и платят. Самим жрать нечего, но платят. И ему бы выплатили, если бы и здесь, в Германии, переворота не случилось. Но после здешней революции его поставщики разорились и как в воду канули. Суд его иск к рассмотрению не принял. Алес!
Какая разница, от чьей революции собственное дело терять, от разухабистой, опьяненной вседозволенностью и кровью русской или от их аккуратненькой и правильно-размеренной немецкой. Хрен редьки не слаще.
Было и у него по молодости помутнение, в революционизмах поучаствовал. За что и поплатился. Отец от суда его откупил, в долги влез. Вскоре амнистия в честь трехсотлетия дома Романовых подоспела, а там и он, Гавриил Парамонов, остепенился. Революционную муть из головы выбросил и отцовским делом занялся. Да так, что на миллионные прибыли его вывел.
Чем заняться ему теперь?
Чем заняться мужику, привыкшему всю жизнь делать дело? Свое дело. Большое дело, нужное и себе, и семье, и земле своей. Рудники его в Александровск-Грушевском сколько шахтерских семей кормили. Он, Парамонов, для детей шахтеров в горняцком поселении на Артеме школу выстроил, лазарет и столовую для рабочих. И кассу взаимопомощи организовал. И в московских мануфактурах лазареты и дома для рабочих построил. Не только в свой карман Парамоновы богатели, земле российской от них польза была.
Чем заняться, всё потеряв?
Чем заняться в этом холодном, неуютном Берлине, если любое здешнее занятие, после его прежних дел, кажется пустым и мелким до тошноты?
Что эта коротко стриженная дамочка с непослушной длинной прядью челки теперь предлагает? Модный дом Paramonoff Savvinoff. Пошив на заказ, проще говоря. После его-то масштабов! Откуда этим молодым знать, что в прошлой жизни он миллионами ворочал?
Но средств для начала нового большого дела нет, а мелкими делами душа прежнего мильонщика жить не желает. Задыхается душа…
Как жить, когда задыхается душа?
Как жить, если не знаешь, существуешь или не существуешь?
Как жить, когда более всего сам себе напоминаешь разогнавшийся паровоз, который пьяный машинист заставил остановиться на полном ходу, и весь пар, предназначенный для движения, кажется, вот-вот разорвет его металлическую суть?
На полном ходу остановиться невозможно. Нельзя. Родитель его до глубокой старости, до последнего дня своим делом управлял. А ему, пятидесятилетнему мужику, который только-только вошел в свою лучшую для любого большого дела пору, пришлось замереть на выдохе. И не знать, когда разрешат вдохнуть.
Что его собеседники о каком-то модном доме твердят? Чтоб Гавриил Парамонов в модистки подался?!
— Так понимаю, что идея модного дома вас не очень интересует, — без обиняков говорит небритый молодой человек.
Стриженная спутница зыркает глазами и дергает его за рукав, призывая немедленно заткнуться и миллионщика не злить, но бледный осунувшийся юноша продолжает:
— Но развитие автомобильной отрасли должно показаться вам более перспективным.
Парамонов поднимает глаза от тарелки с так называемым «рагу», впервые за всю встречу с некоторым интересом смотрит на собеседников.
— Развитие экономики, как в гражданских, так и особенно в военных сферах, неизбежно приведет к взрывному росту автомобильного промышленного производства. Через несколько лет автомобили перестанут быть показателями роскошной жизни, а станут насущной потребностью среднего класса, у которого не будет своих автомехаников и собственных знаний по ремонту и обслуживанию автотранспорта.
