Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский
Другой, ещё приземистей, толстый, как ядро, катился. Непомерно тучный, с круглым лицом, без растительности на нём, имел одежду с нашитыми на ей разными фантастическими фигурками и кусочками яркой материи.
Эти двое, обязанностью которых было, казалось, развлекать свою госпожу, обращались к ней, смотрели ей в глаза, требовали улыбок, рисовались перед ней. Когда им не хватало идей, взаимно дразнили друг друга, становились, якобы к бою, забавно двигались, а девушки, смотря на них, лопались со смеха.
Мужчины-всадники, которые представляли стражу, были одеты очень изысканно, на чужеземный манер, но мало вооружённые. Было очевидным, что выбрались они недалеко и в доспехах не нуждались.
Хотя окружало их веселье и песни звучали вокруг, они ехали серьёзные и почти мрачные – как бы по принуждению и долгу. Душой всего кортежа была молодая и живая пани, которая и сама пела и весёлостью своей, взглядами, побуждала других, принуждала разделить её радость.
Едущий им навстречу Шарый, увидев эту дивную поющую кучку, принял её сперва за какую-то свадьбу, только присмотревшись к ней внимательней и не видя ни маршалка, ни жениха, ни полотенец, убедился в своей ошибке. Тем больше он удивился этому явлению и глаза уставил на красивую пани, открытый розовый ротик которой смеялся белыми зубками, а голубые глаза, казалось, растаят в слезах удовольствия.
Флориан съехал в сторону, уступая дорогу кортежу и, догадавшись, что пани должна быть достойной, склонил перед ней голову. Все сопровождающие её обратили на Шарого внимательные глаза, приметив в нём чужака. Конная стража особенно к нему приглядывалась, а он, который также между ними искал знакомое лицо, найти не мог.
Кроме того, оттого, что ходил в военные походы, когда вызывали, пан Флориан в усадьбах и столицах редко бывал, более значительных людей знал мало. Не большую также имел надежду расспросить тут кого-нибудь для информации, когда один из едущих за кортежем, приблизился к нему и приветствовал его по фамилии.
– Ведь Шарый из Сурдуги? – воскликнул он. – Если мне глаза не изменяют.
Пан Флориан очень обрадовался, потому что ему это казалось Божьей опекой, что нашёл знакомого, хотя узнать его не мог.
– Вы не узнали Бенька Гоздавы? Гм? – отозвался, смеясь, всадник. – Мы всё-таки раны друг другу перевязывали на последней войне!!
Флориан аж вскрикнул от радости, не оттого, что нашёл человека, но оттого, что ему попался как раз Бенько, с которым были братьями по крови, одновременно пролитой.
V
Бенько немного отошёл, когда проезжал кортеж, и остановился рядом с Шарым.
– С кем же едете и что это за развлечение? – шепнул Шарый. – Смотрю я, но не знаю и не понимаю ничего. Что же это? Или свадьба? Где же товарищи и молодой пан?
Бенько пожал плечами.
– Значит, вы это не слышали и не знаете? – спросил он.
– А откуда же и что я должен знать? – сказал Шарый. – Я заключённый дома…
– И не догадываетесь, кто эта пани? – смеялся Бенько.
– Не знаю, не догадался, – сказал Шарый.
– Но вы должны были всё-таки слышать, что наш королевский сын Казимир женился на княжне литвинке. Это она и есть, наша будущая, даст Бог, королева, по-своему зовущаяся Алдоною, а во святом крещении Ханной…
И, не дожидаясь ответа Шарого, он продолжал дальше:
– Видите, какая весёлая пани. Потому что молодая и хочет наслаждаться жизнью. Наши ксендзы до отчаяния с ней доведены, потому что из неё какую-нибудь Саломею или Ядвигу хотели сделать, а тут с ней возможности нет. Помолится с утра в костёле, а потом бежит к девушкам своим и уж песни литовские слышаться по всему замку. Без песни и смеха эта пташка жить не может.
Вот что видите, мы на это каждый день смотрим… А оттого, что её в замке страшат ксендзы, выбегает в поле с девчатами, чтобы петь свои литовские песни. Ничего бы это не было – только что наши духовные ни в зуб этого пения не понимают и очень тревожатся, что, несомненно, там их языческие вещи, литовские, застрять должны. Хотели её учить иным песням, набожным, – не сопротивлялась им, только сильно зевала, пожимала плечами и к своим возвращалась, потому что говорит, что нет таких песен, как те её литовские песни.
Шарый молчал, и для него эти напевы на языке язычников были очень подозрительны.
– Она ещё очень молодая, – говорил дальше Гоздава, – наполовину ребёнок… но со временем научится нашему обычаю…
– Гм! – сказал Шарый. – А для чего ей служат те два дурака, что перед её конём скачут?
– Ты сам сказал, – рассмеялся Бенько, – дураки и есть. Один, что по правую руку с лисьим хвостом – это наш, по-польски дурачащийся, родом из Кракова, зовут его Лисицей, этот ей не очень по вкусу, поэтому другого, ту раздутую бочку, из Вильна себе притянула, а зовут его как-то там по-литовски: Keleweze.
Шарый покрутил головой.
– Тогда и девушки, небось, должны быть литвинками? – спросил он. – Потому что, слушая песни, я ничего понять не мог.
– Есть среди них и краковянки и здешние из Познани, – ответил Бенько, – но больше литвинок, так как только те её песни умеют петь, а она без них бы не выжила.
– Королевич в Познани? – спросил, бросая на Бенька быстрый взгляд, Шарый.
– Да, – сказал Гоздава, – но его тянет к отцу выбраться, потому что, вы знаете, что на войну собираются. Нужно ему у бока короля быть.
После короткого молчания очень охочий до разговора Бенько добавил:
– Может, нашему Казимиру на войну и не очень хочется, хоть храбрости у него, наверно, хватает, но он как-то к этим кровавым боям, в которых мы выросли, не чувствует вкуса. Всегда говорит, что много дел в доме, а время бы мир иметь, чтобы лучше у себя похозяйничать.
– Странная это вещь, – отозвался Шарый, – что от отца не получил он охоты к войне, потому что король с детства не делает ничего, только воюет.
– Да, но не раз бывает, что именно за скупым следует мот, а за мотом – экономный… может, и мы получим пана-любовника после Локтя.
Только тут Бенько, словно вспомнил, о чём ему было очень срочно спросить, обратился к Флориану и сказал:
– А вы тут к нам, с чем и зачем? Потому что вы времени не привыкли растрачивать и, конечно, Гебда вас заберёт в
