Тамара Каленова - Университетская роща

Крылов отворил перекошенную дверь и взошел внутрь.

При его появлении какая-то высохшая, будто лист, сгорбленная старушонка осенила себя мелко-спешными крестами и ушелестела к выходу, качнув слабый огонек полкопеечной восковой свечи.

Крылов остался один. Сел на скамью под незастекленным оконцем, огляделся. Ему нравились такие постройки, без алтарей, скромные, лишенные бьющей в глаза позолоты. Казалось, именно сюда и должна стремиться душа истинно верующего человека, сюда он должен приходить, а не молиться напоказ в переполненных, на театр похожих соборах.

Особое чувство вызывали у Крылова пышные, сверкающие золотом и парчой, разубранные и… всегда недоступные алтари. Еще в детстве ему страстно хотелось заглянуть в них, проникнуть за иконостас, сквозь запретные двери, узнать, а что там, в алтаре, где так ярко и пахуче горят толстые дорогие свечи, что там делает священник в парчовом одеянии?

— В алтарь нельзя. Там совершаются таинства, — говорили ему взрослые и никак не могли объяснить, что это были за таинства. Помнится, именно это вызывало в нем сильное недоумение.

Став взрослым человеком, Крылов узнал и назначение алтаря, и химический способ, при помощи которого воду обращают в «кровь», и то, что ладан — это ископаемая смолка, выкидываемая морем, янтарь, и многое другое. Понял, что в алтарь, как и за раскрашенные, обтянутые плотной материей театральные рамы-кулисы, не допускают посторонних по одной и той же причине — дабы не снижать эмоций от зрелища. Осмыслив все это, он разлюбил пышные церковные обряды, сохранив, однако, уважительно-грустное отношение к таким вот безалтарным скромным постройкам, где человек мог побыть с самим собой в тиши и уединении.

Скрипнула дверь, наискосок легла на выщербленные половицы световая полоса — это вернулась старушка. Просеменила к образам, дрожащей иссохшей рукой вынула из подставки свечку, задула ее и ловко спрятала в черных одеждах.

— Вот ще, стану я убытиться, — расслышал Крылов ее бормотание.

Гневливо покосившись на хорошо одетого барина, старуха исчезла и больше не появлялась.

Крылов пожалел, что невольно спугнул экономную богомолку, экий он сегодня неловкий… Спустя некоторое время поднялся и тоже покинул часовенку.

Пошел по глинистой дорожке, решив взобраться наверх, к семейке молодых берез, уцепившихся за кромку горы.

Наверху гулял слабый ветерок. «Полветра» — называют его сибиряки: ни ветер, ни затишье. Крылов снял пиджак, расстегнул рубашку, открыв полветру разогретую грудь. Долго смотрел на далекую темную реку, на крыши домов под обрывом.

Вспомнил о Ядринцеве. Он тоже когда-то жил в Томске в районе Песков. Ходил на Каштак пить воду из ключей, взбирался на гору. Сочинял стихи. Мать, крепостная, по воле случая получившая достаток и свободу, горделиво звала его «мой маленький Пушкин».

Нет уж «маленького Пушкина». Работал, как почтовая лошадь, сгорел. Издатель, статистик, фельетонист, рассказчик, сатирик, поэт, этнограф, археолог, открывший древнюю монгольскую столицу Каракорум, о которой упоминал еще Марко Поло, путешественник… Открытие орхонских древностей сделало его имя известным в научном мире.

Умирающий для мира,

Обессиленный в бою,

Веру в родину святую

Я тебе передаю.

Сейчас стихи его звучат как завещание. Сибирские патриоты, будто деревья на севере, не успевают достичь полного роста. Впрочем, разве только сибирские?

Совсем недавно, в 1896 году, умер шведский миллионер, изобретатель динамита Альфред Нобель. Потрясенный гибелью брата на своем заводе от взрыва «адской смеси», он завещал пятьдесят миллионов франков на премии. Теперь это самая большая в мире премия. Больше даже Аракчеевской, которую тот назначил за лучшее историческое исследование царствования Александра Первого. О международной Нобелевской премии, коя должна присуждаться за особые заслуги и открытия в физике, химии, медицине, физиологии, за литературные произведения, а также за действия против войны, теперь столько говорят и пишут в газетах… Еще бы, золото веско, да кверху тянет, на воде плавает.

Ядринцев трагически погиб двумя годами раньше, покончив с собой. «Седой мечтатель», он не оставил миллионов, как Нобель.

Он смог завещать потомкам лишь свою любовь к Сибири, угнетаемой колонии Европейской России. Чистый даже в своих заблуждениях относительно какой-то сверхспособной самостоятельной судьбы Сибири, — наподобие Американских Штатов, — до последнего вздоха он не переставал любить эту прекрасную землю.

— Юношами мы уподобляли Сибирь с Северо-Американскими штатами, старцами мы поняли огромную разницу, — говорил он на встрече с томскими интеллигентами в свой последний наезд, за месяц до смерти. — Но, может быть, когда-нибудь в отдаленном будущем и в Сибири создастся хотя бы слабое подобие богатой американской цивилизации…

Крылову чужда оглядка любимого публициста на заморье, и не потому, что он, подобно кулику, готов хвалить свое болото. Просто он, естествоиспытатель, был твердо убежден, что копирование в чистом виде невозможно. А порой и вредно. Всякая земля имеет право жить самобытно и счастливо. Другое дело — где сыскать это счастье…

Умер печальник Сибири. Помнишь ли ты его, гора Каштак? Вряд ли… Бесстрастен твой обрыв, молчаливы березы.

А Крылов многое помнил. Жизнь Ядринцева полыхала у сибиряков на виду, он жил распахнуто и доверчиво, готовый проповедовать свою любовь к Сибири в любом безалтарном храме и под открытым небом. Крылов помнил его жаркую полемику с литературным критиком-шестидесятником Шелгуновым. Прошло тридцать с лишним лет, а спор их так и не окончен.

«Сибирь — страна самая холодная из всех частей земного шара, — писал Шелгунов. — В животном царстве такая же бедность, как и в царстве растительном… В этой стране, жалкой по своему географическому положению, стране резких переходов от крайностей жары к морозам, леденящим ртуть, борьба с природой нелегка… Сибиряк сделал мало, он вовсе не одолевал природу, он только подчинялся ей…»

«Нет! — спорил с ним Ядринцев. — Все, что мог сделать народ русский в Сибири, он сделал с необыкновенной энергией, и результат его достоин удивления по своей громадности. Покажите мне другой народ в истории мира, который бы в полтора столетья прошел пространство, большее пространства всей Европы, и утвердился бы на нем? Нет, вы не покажете такого народа! Все, что ни сделал народ русский в Сибири, было выше сил его, выше исторического порядка вещей. Чего ему недоставало до сих пор — это знания и науки, при посредстве которых бы он устранил условия, задерживающие его развитие. Но будущая история ему даст и это!..

Может быть, скоро настанет век,

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

И в этой семье народ Сибири будет таким же цивилизованным народом и Сибирь такою же богато развитой экономически, как и все прочие. Будущая счастливая судьба народов мира доступна и нашей стране. Никакие хулы не отнимут у нас лучшего будущего, и мы твердо уверены, что и наше солнце скоро взойдет!..»

Так писал Николай Михайлович Ядринцев. Крылов с ним согласен. Он даже поклялся в душе, что трудом своим и усердием докажет всему миру, что Сибирь вовсе не жалка в растительном отношении, что это удивительно богатый и щедрый край, не известный ранее науке…

Бесконечно, бессмертно прав Ядринцев, когда говорил, что патриотизм — великая сила. Любовь к родине — это сила, она дает пищу сердцу, она дает веру…

Мысли о Ядринцеве согрели душу. Крылов запомнил тот холодный июнь, когда по всей Сибири разнеслась весть о гибели ее печальника. «Ах, бедный Николай Михайлович! Какое горе!» — слышалось повсюду. А потом? Стыдно сказать: едва-едва насобирали по подписке небольшую сумму денег на скромный памятник. Эх, Сибирь, Сибирь… Силен в тебе картузище, торгаш прижимистый. Могилы лучших твоих сынов безвестны и убоги…

И все-таки патриотизм — великая сила.

Крылов медленно шел по изрезанному краю каштакского обрыва. Мысли его то приобретали светлый окрас, то гасли. Давно задумал он дерзко-грандиозную работу — написать флору Сибири.

Уж в деле первый том «Флоры Алтая и Томской губернии». Тяжелая, объемистая ноша. Однако ежели снесть ее, Сибирь получит первое систематическое описание своего растительного царства на родном языке.

Это очень важно — на родном, на русском языке!

Существуют в науке труды немецкого ботаника Карла Фридриха Ледебура «Flora altaica» (Флора Алтая) и четырехтомная «Flora rossia» (Флора России). Свыше шести тысяч пятисот видов собрано в этих книгах. Казалось бы, значительное научное сочинение. Ан лежит оно втуне, и прочесть его могут лишь единицы, так как написаны эти книги на латинском языке.

Крылов же хотел оставить Сибири книги, доступные всем. А то, что он в состоянии создать такие книги, говорит успех «Очерка растительности Томской губернии», недавно вышедшего в свет. Отклики самые положительные и благожелательные.