Грегор Самаров - На троне великого деда

— Я потом ещё приду сюда и посмотрю, исполняешь ли ты свою обязанность! — заявил Орлов солдату.

Приняв все меры предосторожности, поручик тихо и осторожно направился к узкой тропинке, стараясь, чтобы шпоры не звенели, и с этой же целью придерживая шпагу рукой.

Два окна в верхнем этаже были ещё освещены. Орлов слабо свистнул три раза. Вслед за этим в одном из тёмных окон, примыкавших к освещённым, показался свет и затем погас. Осторожно открылось окно, и верёвочная лестница скользнула вдоль стены. Офицер схватился за края шнурка, зорко всматриваясь в темноту и прислушиваясь к каждому шороху, попробовал, крепко ли прикреплена лестница, и поднялся вверх, к открытому окну. Перепрыгнув через подоконник, он очутился в спальне императрицы, где приближённая камеристка Екатерины Алексеевны ждала его. Девушка открыла ему дверь в кабинет государыни и исчезла.

Орлов бросился к ногам императрицы, покрывая её руки пламенными поцелуями. Екатерина Алексеевна обняла офицера, и её глаза заблестели от счастья; в них не осталось и тени того грустного выражения, какое было в течение всего дня. Несколько минут императрица молча отвечала на ласки Орлова, затем оттолкнула его от себя и, смотря на него острым, пронизывающим взглядом, торжественно произнесла:

— Наступил час борьбы, мой друг; мне нужны твоя помощь, твои глаза и руки. В старину рыцари получали любовь от дамы своего сердца только после победы; окажись и ты достойным моего расположения к тебе, помоги мне овладеть короной; только она одна и может спасти меня от руки палача. Скажи, милый, ты пойдёшь сражаться за меня?

— О, моя королева, моя обожаемая императрица! — воскликнул Орлов. — Да разве я могу жить, видя твои страдания? Да, наступил решительный час. Я окажусь достойным твоей любви, я заслужу её борьбой и победой. Кое-что уже сделано мною.

— А что именно? — спросила Екатерина Алексеевна.

— Я узнал настроение своего полка; оно благоприятно для нас в высшей степени, — ответил Орлов. — Я постарался убедить солдат, что счастье и величие России возможны лишь в том случае, если на русском престоле будет восседать друг моего сердца, моя возлюбленная, обожаемая императрица. Двое из моих товарищей-офицеров много содействовали моему успеху. Теперь я вполне могу положиться на свой полк. Велись также переговоры с конногвардейцами и измайловцами; нам немного придётся потратить времени, чтобы нанести удар ненавистному правлению.

— А кто эти офицеры, которые помогали тебе? — спросила императрица.

— Майор Пассек и поручик Потёмкин, — ответил Орлов. — Пассек — мрачный, замкнутый человек, с железной волей и холодным взглядом, а Потёмкин — молодой мечтатель, полный огня, готовый спуститься в преисподнюю, чтобы достать оттуда корону и положить её к ногам своей императрицы. Пассек заботится о России, а Потёмкин — о Екатерине, — смеясь, прибавил Орлов.

— Потёмкин? — задумчиво проговорила Екатерина Алексеевна, припоминая что-то. — Мне, кажется, знакома эта фамилия. Ведь это он вместе с тобою вывел меня и Екатерину Романовну из Петропавловского собора в дни болезни покойной императрицы?

— Да, это — тот самый! — ответил Орлов. — Он — один из твоих самых преданных друзей, готовый сразиться со всем миром за тебя. Его поклонение тебе и заставило меня подружиться с ним, чтобы вместе хлопотать о престоле для нашей императрицы. В нём я уверен, и если ты когда-нибудь с высоты трона бросишь ему благодарный взгляд, он будет счастлив; луч этого взгляда станет всю жизнь согревать его.

Екатерина Алексеевна задумчиво потупила свой взор.

— Да, я его вспоминаю, — медленно проговорила она, — это — молодой человек с необыкновенно блестящими глазами. Да, да, это он шёл с княгиней Дашковой, когда я в первый раз встретила тебя.

— Совершенно верно! — воскликнул Орлов. — Он один стоит целого полка.

— Я это время тоже не была праздной, — заметила императрица, — я образовала союз, который ничего не должен знать о тебе, но тебе нужно знать о его существовании, потому что ты будешь действовать вместо меня. Одному тебе я верю всецело, потому что без меня ты — ничто, — тихо прибавила она, — а благодаря мне со временем будешь всем. Гетман Кирилл Григорьевич Разумовский перешёл на нашу сторону и перетянет за собой гвардию. Помогай ему, по мере возможности, во всём, но никогда не давай ему заметить, что знаешь больше, чем он.

— Граф Кирилл Григорьевич Разумовский на нашей стороне? — радостно воскликнул Орлов. — Тогда мы выиграем много, солдаты любят и слушаются его.

— Но я не могу ему дать много больше того, что он уже имеет, и потому в самую решительную минуту он может изменить мне, лично ничего не теряя от этого. Следи за ним, мой друг, зорко следи! Помимо храбрости, нам необходимы рассудительность, хитрость, осторожность и недоверие ко всем.

— Ко всем? Даже ко мне? — спросил Орлов.

— Разве я говорила бы с тобой так, как говорю, если бы не доверяла тебе? — возразила Екатерина Алексеевна, ласково проводя рукой по лицу возлюбленного. — Ну, слушай дальше! В союз вошли, кроме гетмана, ещё Панин и княгиня Дашкова…

— Княгиня Дашкова? — прервал императрицу Орлов. — Ведь она ещё — совсем ребёнок…

— Но с умом и сердцем взрослого мужчины, — заметила Екатерина Алексеевна. — Она — сестра графини Елизаветы Воронцовой. Постарайся поближе сойтись с ней. Ты найдёшь для этого возможность, и незаметно следи за ней; конечно, она не должна тоже знать, кто ты для меня.

— А что думает делать Панин? — спросил Орлов.

— Он собирается устроить регентство до совершеннолетия великого князя, моего сына, — смеясь, ответила императрица, — и вместе с Сенатом управлять Россией.

— Но ведь это — безумие, он погубит всё! — воскликнул Орлов.

— Следи тоже и за Паниным, — попросила Екатерина Алексеевна, — подружись с ним! Он будет действовать в нашу пользу до тех пор, пока будет надеяться на собственную выгоду; нужно поддерживать в нём эту надежду. Нам необходимы друзья повсюду, так как я убеждена, что Пётр Фёдорович готовится нанести мне удар.

— Этот удар обрушится на его же голову, — возразил Орлов, — на нашей стороне храбрость, воля и сила. Нами руководит Екатерина Великая; скоро весь свет назовёт так мою высочайшую повелительницу.

— Следовательно, завтра за дело! — проговорила императрица, склоняя своё лицо к лицу молодого поручика. — Завтра — борьба за будущее, а сегодня, сегодня…

Слова её были заглушены пламенными поцелуями.

XIX

Бломштедт, после встречи с Мариеттой и обоими офицерами, в диком, охватившем всё его существо волнении поспешил уйти с плаца пред казармами Преображенского полка домой, в Зимний дворец. Хотя в последние дни очарование, которым окутала его Мариетта, начало слабеть, тем не менее он, как это бывает всегда в таких случаях, вовсе не был склонен простить Мариетте то, в чём он старался оправдать её пред самим собой всеми возможными средствами. Правда, он прекрасно понимал, что не он первый пользовался её расположением и любовью; что рано или поздно он расстанется с ней и что тогда её красота привлечёт к её ногам и осчастливит других после него; но он всем своим существом возмущался при мысли о том что она, выказывая ему любовь и преданность, вела в то же время ту же игру с другим, а может быть, и с другими что каждое слово, обращённое ею к нему, каждый её взгляд, приводивший его в восторг, — в сущности даже не выражение мимолётного чувства, а просто-напросто эффектный трюк актрисы на сцене. Он скрежетал зубами при мысли о том, что если бы он не проследил её ухода из дома, она прибежала бы в его объятия, храня ещё на губах теплоту поцелуя другого. В его груди бушевала дикая ярость против Мариетты и Орлова, и она была вызвана столько же гордостью и самолюбием, присущими каждой душе человеческой, сколько и любовью, которую Бломштедт питал некогда к Мариетте. Кровь била в его висках, когда он представлял себе, как смеялись над ним, доверчивым, Орлов и Мариетта, как должны были они презирать его. И из-за этой-то несчастной женщины он почувствовал недовольство против императора, своего герцога, только что оказавшего ему знаки доверия и милостивой дружбы! Разве император, которому он обязан лишь благодарностью и преданностью, не имел права обойтись с Мариеттой так, как обошёлся? Разве император не смел протянуть к ней руку под влиянием минуты, подобно прочим?

Бломштедтом овладело чувство глубокого раскаяния за ропот против своего всегда милостиво относившегося к нему повелителя; но более всего ему было тяжело от того, что он забыл своё торжественно данное обязательство пред императором — быть всегда и везде настороже и наблюдать повсюду ради его пользы. Когда случай выдал ему тайну сближения между императрицей и Орловым, он в своём ревнивом озлоблении на императора умолчал пред ним о том, какому поруганию подвергается его честь как супруга. Теперь же ему пришло на мысль, что, быть может, эта тайна имеет значение не только для чести, но и для могущества Петра Фёдоровича. Своим молчанием он нарушил свой долг по отношению к императору и герцогу ради человека, который насмехался над ним в объятиях Мариетты, который, быть может, осмеивал и своего государя в обществе легкомысленной, доступной всему миру танцовщицы и ради того, чтобы развеселить последнюю, оскорблял честь императора. Все эти чувства, пронизавшие всю его до глубины взволнованную душу, так овладели Бломштедтом, что он решил немедленно же поправить учинённую им против императора и герцога несправедливость и идти для этого, несмотря на поздний час, в покои государя, из которых до него доносились шум и смех.