Сигрид Унсет - Венец
Он потушил рукой пламя последней свечи, бросился во мраке на ложе рядом с Кристин и тоже громко зарыдал:
– Я никогда не верил, никогда за все эти годы, что мы доживем до этого дня!..
Шум во дворе стал мало-помалу стихать. Гости, усталые от дневного переезда и ошалевшие от вина и пива, некоторое время еще бродили кругом из приличия, но все больше их расходилось потихоньку в поисках мест, приготовленных им для ночлега.
Рагнфрид провожала наиболее почетных гостей в отведенные для них помещения и желала им спокойной ночи. Мужа, который должен был помогать ей в этом, она не видела нигде.
На темном дворе оставалось всего лишь несколько небольших кучек молодежи – больше слуг и служанок, когда наконец Рагнфрид выскользнула из дому, чтобы найти мужа и уложить его с собой в постель. Она видела, что к концу вечера Лавранс сильно опьянел.
В конце концов она споткнулась о мужа, пробираясь в поисках за ним по другую сторону скотного двора, – Лавранс лежал лицом вниз на траве за баней.
Пошарив рукой в темноте, она опознала: да, это он! Рагнфрид решила, что он спит, взяла его за плечи и хотела поднять с холодной, как лед, земли. Но он не спал, во всяком случае не совсем спал.
– Что тебе надо? – спросил он, тяжело ворочая языком.
– Нельзя здесь лежать, – сказала жена. Она стала поддерживать его, пока он, шатаясь, вставал с земли. Другой рукой она счищала грязь с его бархатной одежды. – Нам тоже пора идти спать, муж мой! – Она взяла нетвердо державшегося на ногах мужа под руку и повела его по направлению к дому; они шли вдоль задних стен хлевов и конюшен.
– Ты-то не подымала глаз, Рагнфрид, когда сидела в венце на брачной постели, – сказал он прежним голосом. – Наша дочь не такая скромная, ее глаза не были скромными, когда она глядела на своего жениха!
– Она ждала его три с половиной года, – тихо сказала мать. – И понятно, что она осмелилась поднять взор…
– Да, черта с два! Ждали они, как же! – закричал отец, а жена испуганно зашикала на него.
Они очутились в узком проходе между задней стеной отхожего места и плетнем. Лавранс ударил кулаком в нижнюю балку, перекинутую через яму.
– Я положил тебя сюда на позор и посмешище, бревно! Я положил тебя сюда, чтобы нечистоты разъели тебя! Я положил тебя сюда в наказание за то, что ты убило мою маленькую ненаглядную девочку! А надо было положить тебя над дверью моей самой лучшей горницы, и почтить, и отблагодарить тебя, украсив дорогою резьбой, за то, что ты спасло мою дочь от стыда и горя, за то, что благодаря тебе моя Ульвхильд умерла невинным ребенком!..
Он повернулся, пошел, шатаясь, вдоль плетня, упал на него и залился горючими слезами, прерывая рыдания глубокими и протяжными стонами.
Жена обняла его за плечи.
– Лавранс, Лавранс! – Но не могла успокоить его. – Муж мой!..
– Ах, никогда, никогда, никогда не надо было бы мне отдавать ее этому человеку! Господи Боже, я ведь все время знал это! Он сокрушил ее молодость и ее драгоценную честь! Я не верил в это, да мог ли я думать так о Кристин? Но все же знал это! Все же она слишком хороша для этого слабовольного человека, который испортил жизнь и себе и ей; и хотя бы он десять раз соблазнил ее, мне ее все-таки не надо было отдавать ему, чтобы он продолжал еще портить ей жизнь и губить ее счастье!
– Что же тут оставалось делать, – сказала мать упавшим голосом. – Ты ведь тоже понимаешь, что она уже принадлежала ему?..
– Да, очень мне было надо подымать столько шума, чтобы отдать Эрленду то, что он уже сам взял! – сказал Лавранс. – Нечего говорить, отличного мужа она получила, моя Кристин!.. – Он рванул плетень. Потом снова зарыдал. Рагнфрид показалось, что он было немного протрезвился, но теперь хмель снова ударил ему в голову.
Муж был так пьян и в таком отчаянии, что Рагнфрид сочла невозможным вести его в старую горницу, где они должны были почивать, – горница была полна гостей. Она огляделась по сторонам – неподалеку стоял сарайчик, куда складывалось лучшее сено для корма лошадей во время весенних работ. Рагнфрид подошла к сараю и заглянула в него – там никого не было; тогда она отвела туда мужа и закрыла за собой дверь,
Рагнфрид подгребла сено вокруг себя и мужа и покрыла сверху плащами. Лавранс то и дело начинал плакать и что-то говорил, но так неясно и смутно, что Рагнфрид не могла добраться до смысла. Немного спустя она приподняла его голову и положила к себе на колени.
– Милый мой муж, раз уж они так полюбили друг друга, то, может, все пойдет лучше, чем мы предполагаем…
Лавранс отвечал прерывающимся голосом – в голове у него как будто опять прояснело:
– Или ты не понимаешь, – он теперь приобрел над нею полную власть, он, который никогда не мог совладать с самим собою. Трудно ей будет набраться сил и воспротивиться в чем-либо воле своего мужа, а если придется когда-нибудь это сделать, то она сама испытает при этом горчайшие муки – моя мягкая, добрая девочка… Я скоро уж откажусь понимать, за что Бог налагает на меня так много тяжелых испытаний – я всегда старался быть ему верным и исполнять его волю. Зачем он отнял у нас наших детей, Рагнфрид, одного за другим, – сперва сыновей, потом маленькую Ульвхильд? И вот теперь я отдал ту, которую любил больше всех, отдал без чести ненадежному и неразумному человеку? Ныне у нас остается только одна наша малютка, и мне думается теперь, что будет глупо с моей стороны радоваться на нее, пока я не увижу, каково-то сложится ее жизнь – жизнь Рамборг.
Рагнфрид дрожала как лист. Тогда муж обнял ее за плечи.
– Ложись, – попросил он, – будем спать!.. – И, положив голову жене на руку, полежал немного, вздыхая время от времени, пока наконец не заснул.
В сарае все еще стояла непроницаемая тьма, когда Рагнфрид пошевелилась – с удивлением она поняла, что спала. Она стала шарить вокруг себя. Лавранс сидел, охватив колени руками.
– И ты уже проснулся? – удивленно спросила она. – Тебе холодно?
– Нет, – отвечал он охрипшим голосом, – но я не могу опять заснуть!
– Ты думаешь о Кристин? – спросила мать. – Ведь все может обернуться лучше, чем мы думаем, Лавранс, – повторила она.
– Да, я именно о том и думаю, – сказал муж. – Девушкой или женщиной, она все же легла в брачную постель с тем, кого полюбила. Не так это было с нами обоими, бедная моя Рагнфрид!
Жена издала глухой глубокий стон и упала на бок в сено. Лавранс положил руку ей на плечо.
– Но я не мог… – сказал он страстно и со страданием в голосе. – Нет, я не мог быть таким, каким ты хотела, когда мы были молоды! Я не такой…
Немного спустя Рагнфрид сказала тихо сквозь слезы:
– Но мы с тобою все-таки хорошо жили, Лавранс, все эти годы?
– Так и я сам думал, – мрачно ответил он. Мысли кружились и теснились в его голове. Тот единственный обнажающий взгляд, который бросили друг на друга жених и невеста, два молодых лица, вспыхнувших красным полымем, – Лавранс считал это бесстыдством. Его опалило, как огнем, – и это была его дочь! Но он все время видел перед собою эти глаза и дико и слепо боролся, чтобы покровы не были сорваны с чего-то в его собственном сердце, – Лавранс никогда не хотел признать, что это что-то он защищал от своей собственной жены, когда она искала этого…
Он не мог, упрямо повторял Лавранс про себя. Черт возьми, его женили совсем еще мальчиком, он не сам выбирал себе невесту, она была старше его, он не чувствовал к ней влечения, не хотел этому, научиться от нее… любви! Его до сих пор еще бросало в жар от стыда при мысли об этом… О том, что жена заставляла его любить себя, когда ему не хотелось от нее такой любви. О том, что она предлагала ему все, чего он никогда не просил.
Лавранс был ей хорошим мужем, он и сам так думал. Он оказывал ей такое уважение, какое только мог, предоставлял ей полную власть распоряжаться, спрашивал ее совета во всем, был ей верен, и у них ведь родилось шестеро детей. Он хотел только иметь возможность жить с нею спокойно, чтобы она не касалась постоянно тех тайников его сердца, которые он сам не хотел обнажать…
А он никого, никого не любил… Ингюнн, жену Карла в Брю? Лавранс покраснел в темноте. Он всегда гостил у них, когда проезжал по долине. Пожалуй, он даже ни разу не говорил с хозяйкой наедине; но когда видел ее, даже как только думал о ней, он ощущал нечто похожее на первый запах полей весною, едва только стает снег. Теперь он знает, что это могло случиться и с ним, – он тоже мог бы любить.
Его женили таким молодым, и он стал робким. И вышло так, что он начал чувствовать себя лучше в глухом лесу, в диких горах, где все живые существа хотят широкого простора, – простора для бегства, – и робко и недоверчиво следят за каждым пришельцем, который захочет подкрасться к ним…
Но наступало такое время раз в году, когда звери в лесах и на горах забывали робость. Тогда они кидались на своих самок. Но свою он получил в подарок! И она предлагала ему все то, чего он не добивался…
А птенцы в гнезде… Это было единственным светлым пятном в пустыне, самой глубокой сладостной радостью в его жизни. Маленькие светловолосые девичьи головки под его рукой.
