Бернард Корнуэлл - Перебежчик
— Все равно стреляйте! — прокричал офицер.
Монитор выстрелил, но его огромные снаряды-близнецы всего лишь глубоко зарылись в болотистый склон утеса, вызвав небольшой оползень мокрой грязи со скалы. Вражеские снаряды врезались и отскакивали от дюймовой брони палубы и накрывали вентиляционные клапаны машины брызгами воды.
Рулевой броненосца, сражавшийся с рывками гигантского винта, тянущими корабль в сторону, вглядывался через отверстия в цельных металлических пластинах рулевой рубки, но не видел ничего, кроме воды и дыма орудий.
Броненосец дал очередной залп, корма корабля моментально осела в воду при отдаче двух больших орудий, но опять снаряды разорвались с большим недолетом от земляных укреплений форта, который находился высоко на берегу.
— Двигай назад! — прокричал капитан корабля рулевому.
Монитор, неспособный нанести своими орудиями урон вражеским батареям, продрейфовал вниз по течению вслед за потерпевшей неудачу «Галеной», и рулевой расслышал насмешки пехоты южан с берегов реки.
Третий броненосец, «Наугатак», разминулся с разочарованным монитором, заняв передовую позицию на узкой реке. Первый залп был взят слишком низко, следующий просвистел над фортом, расщепив высокие деревья позади него, и канониры броненосца, посчитав, что взяли нужную высоту, загнали стофунтовый снаряд в двенадцатифутовый ствол большого орудия Паррота.
Они отступили назад, канонир дернул шнур, чтобы поджечь пороховой заряд и выстрелить, но вместо этого весь ствол пушки, свыше четырех тонн железа, разорвался с оглушающим грохотом.
Людей смело в брызгах крови, когда острые осколки разорвавшегося казенника просвистели над палубой. Пламя лизало палубу, взорвав приготовленный для другой пушки заряд.
Этот меньший по силе взрыв вскрыл матросу ребра так чисто, словно взрезав ножом, и выплеснул его кишки, как отходы мясной лавки, на канатный подъемник боеприпасов.
Вражеский снаряд добавил ужаса, влетев через открытый пушечный порт и убив двух моряков, тащивших пожарный шланг. Пламя бушевало на орудийной палубе, заставив артиллерийские расчеты подняться на корму, где они стали легкой мишенью для вражеских снайперов с берега.
Корабельные помпы укротили пламя, но лишь когда «Наугатук», как и «Гилена» и монитор, отплыл вниз по течению, за линию огня вражеских пушек. Две маленькие канонерки стреляли с дальней дистанции, но ни одна из них не решилась подставить свои хрупкие деревянные корпуса под неповрежденные тяжелые пушки на утесе Дрюри, и дюйм за дюймом, словно нехотя признавая поражение, потрепанная флотилия отступала вниз по течению.
В Ричмонде звук канонады звучал как летний гром, сотрясая оконные рамы и окрашенную воду в бутылях с длинным горлышком в окнах парикмахерского салона мосье Дюкена.
Тысяча двести рабов, трудящихся на пяти дьявольских акрах сталелитейного завода Тредегара, безмолвно приветствовали невидимых нападавших, а их надсмотрщики нервно вглядывались в измазанные сажей окна, словно ожидали увидеть чудовищный флот янки, выходящий из излучины реки к пристани Рокетт с заслонившими небо трубами и с поднятыми громадными орудиями, готовый вырвать сердце у столицы отступников.
Но у излучины не было никакого движения, лишь ветер поднимал рябь на воде. Орудия продолжали грохотать, этот шум отдавался эхом в долгом жарком утре.
Эти звуки дали толчок митингу свободных горожан, которые собрались у подножия больших ступенек здания правительства. Стоящие на верхней ступеньке, в окружении величественных грандиозных колонн, мэр Ричмонда и губернатор Виргинии поклялись, что город не сдастся, пока дышат их бренные тела и наполнены гордостью сердца.
Они поклялись драться за каждый дом и каждую улицу и пообещали, что воды реки Джеймс покраснеют от крови янки, прежде чем столица Виргинии сдастся на милость северной тирании. Толпа, увешанная оружием, громкими возгласами приветствовала эти настроения.
Джулия Гордон, идущая домой с парой освежеванных кроликов, которых выменяла на рынке на Юнион-стрит на прекрасную камчатую скатерть, приданое ее матери, остановилась с краю от толпы, чтобы послушать ораторов.
Она отметила, как в промежутках между возгласами толпы пушечная пальба то усиливалась, то стихала, замирая, и что эхо отдавалось, как звуки далекой грозы.
Известный конгрессмен Конфедерации начал выступление, приведя в своей речи выдержки из «Нью-Йорк Геральд», в которой сообщалось, как жители Олбани, столицы штата Нью-Йорк, отмечали неминуемую победу северян над сторонниками отделения.
На улицах северных городов народ танцует, утверждал конгрессмен, потому что самоуверенные янки посчитали, что война завершена.
— А почему они так считают? — вопрошал оратор. Потому что на Ричмонд наступает великий Макклелан. — А победит ли Макклелан? — прорычал он свой вопрос.
— Нет! — заревела в ответ толпа.
— Новый Наполеон, — продолжал оратор, — встретит свое Ватерлоо, и танцы на улицах Олбани превратятся в похоронные процессии.
Танцевальные оркестры уступят свое место приглушенной барабанной дроби, а арлекины — убитым горем вдовам. На каждого героя, похороненного на ричмондском кладбище Голливуд, пообещал оратор, придется двадцать трупов, преданных земле на Севере, за каждую слезу, пролитую вдовой южан, потекут полные ведра слез на ненавистном Севере.
Ричмонд не сдастся, Юг не прекратит сопротивления, война еще не проиграна. Толпа ревела, эхом отдавалась пушечная пальба. Джулия медленно продолжила свой путь, с окровавленных тушек в ее руках капала кровь. Она обошла толпу и пошла по дороге, ведущей к колокольне. Изувеченные попрошайки сидели у ограды, окружавшей башню: все они были ранены в битве при Манассасе.
Позади башни, остановившись рядом с церковью Святого Павла на Девятой улице, ожидал катафалк, запряженный лошадьми с высокими плюмажами из черных перьев. Темнокожие форейторы были облачены в белые перчатки и темные сюртуки. Позади катафалка стоял небольшой военный оркестр с черными нарукавными повязками, ожидая выноса гроба из церкви.
Джулия перешла дорогу перед лошадьми в плюмажах, взошла по ступеням здания Военного департамента и спросила клерка в приемной, находится ли в здании майор Адам Фалконер из штаба генерала Джонстона. Клерк даже не потрудился заглянуть в книгу.
— Весь штаб генерала выехал из города, мисс. Мы не видели майора Фалконера уже целый месяц.
— Он не отправлял мне письма? — спросила Джулия. Иногда штабные офицеры действовали в обход почтовой службы, используя военных курьеров для доставки их личных писем в город.
— Для мисс Гордон? — добавила Джулия. Клерк порылся в письмах на столе, но для Джулии там ничего не было. Она поблагодарила его и направилась вверх по улице, в сторону холма, повернув на Франклин-стрит и пытаясь понять, была ли она разочарована молчанием Адама, или оно явилось для нее облегчением.
Джулия написала Адаму, что у нее есть для него сообщение, но не получила ответа и начала подозревать, что, возможно, молчание Адама было признаком перемены в чувствах.
Джулия была удивлена, когда Адам начал за ней ухаживать, и в то же время польщена ухаживанием исключительно красивого мужчины, известного своей честностью и благородством.
Адам также являлся — и Джулия не была настолько неискренней, чтобы делать вид, будто не замечает этого преимущества — единственным наследником одного из самых больших состояний в Виргинии, и в ту минуту, когда Джулия призналась себе, что ее чувство к Адаму никоим образом не изменилось под воздействием этого обстоятельства, она также поняла, что это обстоятельство, должно быть, имеет столь же сильное и неизменное влияние, как и скрытое для глаз воздействие солнца на приливы и отливы.
Мать Джулии жила с постоянным чувством стыда за свою бедность, стыда, превратившим жизнь ее мужа в страдание, и Джулия знала, что войдя в семью Фалконеров, она могла сделать обоих родителей счастливее.
И всё же, как поняла Джулия, предаваясь размышлениям во время этой медленной прогулки по городу, существовало нечто неискреннее в ее чувствах к Адаму.
Слово «любовь» подумала она, так неточно. Любила ли она Адама? Она была уверена, что любила, и представляла себе замужнюю жизнь с ее далеко простиравшимися, даже на следующее столетие, благими и благотворительными делами, но всякий раз, когда она думала об этой прекрасной жизни, то видела ее в свете оживленных хлопот, но никак не в свете собственного счастья.
Нет, несомненно, несчастной она не будет, но и счастливой тоже, и тогда ей придется винить себя в неподобающем для христианки эгоизме и даже в желании найти свое счастье. Счастье, убеждала она себя, не плод доставляющих удовольствие поисков, а результат, приносимый непрерывным творением добрых дел.
