Ольга Гладышева - Юрий II Всеволодович
Темнело рано. Беляна зажигала бронзовый иранский светильник, очень старинный, в виде лика большеглазой женщины с коротко подобранными непокрытыми волосами. Великая княгиня особенно любила его, потому что второй, точно такой же, взял с собою в поход Юрий Всеволодович. В колеблющемся свете живее становились фрески, которыми были расписаны стены терема. От колебания воздуха тени ложились на них, перемещались, и казалось, апостолы двигаются встречь друг другу среди цветов и белый барашек поворачивает голову.
Наряжено нутро палат было столь изящно, измечтанно, что все гости диву давались:
— Столь богатства престранно видети!
Низкие лучи зимнего заката дотлевали на куполах Успенского и Дмитриевского соборов. Тишина стояла за белокаменными стенами детинца.
Жилые горницы были внизу терема, выше — сени для пиров, опоясанные гульбищем, и княжеская просторная палата, где столы уставлялись на сто человек. Там сейчас не топили, ветер свистал по гульбищу и выл, наметая снег.
А тут, внизу, было тепло, дремотно, иногда отдаленно доносились голоса внучат. Приходили воспоминания о собственном детстве, отрывочные, полустершиеся: нарядная, как девица в праздник, церковь Параскевы Пятницы, там же, в Чернигове, столетний Спасский собор, где окна с ресницами, прорись такая на каменной кладке. Виделся детинец на мысу, где Стрижень впадает в Десну, где стояла маленькая Агаша в рубахе до пят и хотела быть птицей, чтоб ветер подхватил ее под крылья и перенес в Святую рощу на песчаном берегу. Грузная печальная княгиня вызывала в памяти родные улицы, где стены домов выложены поливными плитками, а на плитках львы держат во рту багряные маки. Ей нравилось опять чувствовать холодный сухой запах погреба — медуши, где хранятся корчаги с маслом и винами, куда княжна лазила тайком с братом Михаилом. Она хотела вспомнить лицо матери и не могла, только виделись золотые витые наручи со змеиными головками на ее сложенных крестом руках и то, что в день похорон шел снег. Была весна и очень холодно: уже цвели вовсю сады, а хлопья снега сыпались прямо на цветущие яблони.
Ожерелье из двухслойного стекла с золотыми прокладками, вывезенное из Александрии, давило грудь, и царьградская серебряная чаша с чернью опустела. Задрожавшей рукой княгиня опять наполнила ее.
…Брат Михаил вытирал ей слезы теплой ладонью и говорил:
— Умирающие весной призываются к воскресению и жизни, уходящие летом — к полноте покоя, осенью же и зимой — к долгому небытию.
Странно, что в том возрасте она могла это понять и запомнить. Лицо матери потускнело и стерлось во времени, а вот что брат был одет в темно-синюю рубаху из мягкого шелка, рукава расшиты золотою сеткой, — это и сейчас стояло перед глазами.
Агафья Всеволодовна вздохнула, перекинула тяжелые распущенные волосы со спины на плечо. Даже и волосы от печали полиняли, потускнели. Вчера внук прибежал:
— Бабушка, а правда, ты власы красишь луковой шелухой, чтоб золотисты были?
— Кто тебе сказал, птичик мой?
— Тетя Дорочка маменьке передавала.
Впервые за долгое время улыбка тронула ее бледные губы:
— Шутят они, мой птиц гораздый. Дай поцелую головку-то.
Топот его ножек в сбитых набок сафьяновых сапожках один нарушал безмолвие большого терема. Внук все время что-нибудь возил: то коня на колесах, то свой низкий стулец, то двигал кованую материну укладку иль крутил пяльцы на веретене.
Великий князь Юрий Всеволодович пристроил к старому своему дворцу три двухжильных терема — всем сыновьям. Покои соединялись переходами, сенями, вислыми лестницами; чтобы попасть из одного терема в другой, не нужно и выходить на волю.
Теперь здесь с Агафьей Всеволодовной оставались дочь Феодора, она же Дорочка, средний сын Мстислав с дитятей и женой Марией да старшая сноха Христина с малой дочерью Дунечкой. С тех пор как великий князь ушел собирать войско, а старшего сына Всеволода отправил на защиту Коломны, а младшего Владимира — в Москву, все жили одной мыслью: что дальше будет, чем нашествие татарское кончится? Конечно, надеялись на лучшее: крепости русские устоят, не сдадутся, а врагов разобьют или отгонят. Но толком ничего не знали. Кроме тех ужасов, какие рассказывали беженцы из Рязани. Жили в напряжении, но и к нему привыкли. Может, одной Рязанью и обойдется? Снохи щапливы, в бархатах да серьгах, все с Дорочкой пересмеивались, за вышиванием сидя, с детьми играли, а Мстислав, тяжеловатый да медлительный, все с воеводой Петром Ослядюковичем о чем-то наедине совет держал.
Понастроили много новых всходов на городские стены, а по-вдоль стен вкопали большие медные котлы для вара кипятка и смолы. И дров возле них запасли. В вежах — башнях настенных сложили оружие, какое еще осталось во Владимире. Всем хозяевам велели хлебов напечь, насушить, бочки водою заполнить на случай, если где загорится. Словом, как умели, к осаде все-таки готовились. Никогда ведь ещё иноплеменники города русские не осаждали.
Но поскольку время шло, а враг не появлялся, хлебы поели, а бочки с водой от морозов расперло, и они расселись. Не подумавши сделали.
Владимирский детинец занимал возвышенный выступ берега почти в самой середине города. Княжеский дворец был рядом с Успенским и Дмитриевским соборами. Тут же помещался епископский двор. Ворота из детинца вели в Срединный город, где было торжище, а в юго-восточном углу — Рождественский монастырь, который по-простому звали Рождествено. Торговые ворота вели в Новый город, а Ивановские — в Ветчаный, то есть старый город, ветхий. Он же именовался Посадом. Кроме Торговых ворот, в валах Нового города имелись еще четыре проезда. Почти посередине западной стены находились главные Золотые ворота, к северу — Иринины, а в северо-восточном углу — Медные. Волжские ворота выходили к Клязьме. Главная улица шла сквозь Торговые и Ивановские ворота к Серебряным, замыкавшим восточную вершину Ветчаного города. Все это обустройство было хорошо и удобно для проживания, но не для обороны. Но кто бы знал-то!
Мужчин в городе стало заметно меньше. Они, как было — принято в опале и горе, перестали стричься и волос не чесали. Молодые, которые брили бороды, делать это тоже перестали и сделались брадаты. Все ходили всклокочены и угрюмы видом. И жадно слушали рязанцев.
Все это раздражало Агафью Всеволодовну, но она ни во что не вмешивалась, раз муж поручил все дела Мстиславу. Ей казалось, что тревоги и печали в городе больше, чем решимости и мужества.
Первого января появившиеся во Владимире беженцы из рязанских весей сообщили, что Батый повел свои рати по льду Оки к Коломне. Значит, Всеволоду там не миновать биться. Душа у княгини окаменела, но привычные распоряжения Агафья Всеволодовна сделала: на всякий случай велела попрятать в каменные клети шубы горностаевы зимнего меха, а летнего меха, похуже, так называемую подпаль, оставили. На этом во дворце приготовления к осаде закончились.
Гневливый кручиною сам себя увечит. Теперь все помыслы сходились на Всеволоде: был бы жив-невредим. Первенец, он самый крепкий из братьев. В ристалищах нет ему равных: в борьбе ли на поясах, метании копий или кулачном бою. А вот прыгал в длину и через костер лучше всех младший Владимир. Только кудри взметнутся, как сиганет. Никому он не уступит ни в беге наперегонки, ни в плавании, ни в скачке на тридцать верст. Княжеские дети во всем должны быть первыми. Так их мать наставляла. А отец старался как можно чаще устраивать состязания: и на масленой, и на новогодье, по случаю крестин, свадеб, сбора урожая. Это называлось тризницы. Попировали недолго, и нечего засиживаться за столами, черева ростить. Ну-ка, кто скорее в гору взбежит, иль кто ловчее с коня на коня скочит, иль с коня на землю и обратно. Тут всегда первенствовали Григорий Слеза и Федор Змей. Слугам тоже дозволялось удаль показывать. Лучших в дружинники отбирали. Змей и Слеза очень хотели с Юрием Всеволодовичем идти, но он решил их пока оставить во Владимире: еще тут вас проверить надо.
Ну, а средний, Мстислав, только стреляет лучше всех. От костров стрелы зажигали и стреляли — кто выше. На мечах он тоже хорошо бьется. И еще поет. Но не на гуляньях, а в церкви. Голос у него густой, мягкий. «Нашему князю дьяконом бы», — говаривали те, кто слышал его. Это тоже сердило Агафью Всеволодовну. По правде сказать, все ее во Мстиславе сердило, хотя виду не показывала. А ведь он, надо признать, самый сердечный из сыновей, самый почтительный.
Невольно втайне сравнивала она своих детей с приемными, с Константиновичами. И все казалось, они умнее, они даровитее, более боярами ласкаемы. Они, конечно, сироты, но все равно княжат баловать ни к чему. Вот княжну — девку, другое дело. Ее не грех лелеять и нежностями умягчать дни девичества ея. Но, как на грех, уродилась Феодора ярма — мужеватая, рослая, бойкая. Ей бы не в тереме сидеть, из окна глядеть, а наравне с братьями упражняться. Они на лыжах — и она с ними, они — в мяч играть, и ей туда надобно. Еле отвадила. Даже бивала маленько. А что еще с такой юровихой резвой поделаешь? Юношей задумана, а родилась девицей, посмеивался Юрий Всеволодович.
