Явдат Ильясов - Заклинатель змей
— Жизнь свою оставьте себе, почтенный, — любезно сказал ему Омар, пересчитав деньги. — Она вам еще пригодится… для добрых дел. Может быть, о справедливейший, расписку дать? — озарил он судью сладчайшей улыбкой. — Или вы и так поверите нам, великому визирю и личному царскому лекарю? Торопимся мы.
— Ах… вах… аллах! — задохнулся судья. — Что вы, сударь. Я для вас…
— Ну, дай вам бог! — приласкал его царский лекарь своей лучезарной милостью. — За нами не пропадет. Я нечего, как видите, не забываю. Как п'оживает ваша почтенная сестрица Айше? Передайте ей мой солнечный привет. И прекрасной племяннице вашей… э-э… Сорейе.
Я уезжаю в Исфахан. Ее величество царица Туркан-Хатун призывает меня пред очи свои. Не возьмете ли вы на себя, о честнейший из честнейших, труд присмотреть за моим убогим домом? Чтобы какой-нибудь мошенник не захватил его в мое отсутствие.
— Стражу! — рявкнул судья. И просипел: — Поставлю… Слуг найму. Хранить, подметать…
— Хорошо. Теперь найдите и пришлите ко мне главу здешних саррафов — менял.
— Бегу!
Визирь застонал от нетерпенья.
— Чего ты? — обозлился Омар. — Не могу же я возить с собой столько денег. И дома не могу оставить, украдут.
Он взял себе лишь тысячу динаров, а шесть сдал неторопливо явившемуся саррафу и получил взамен шесть пергаментных чеков с золотыми знаками. Теперь он мог в любом мусульманском городе, от Феса в Магрибе, омываемом атлантическими волнами, до пыльного Турфана в Китае, предъявив чеки, незамедлительно, без пустых разглагольствований, получить все свои деньги, или, по желанию, их часть.
Они не пропадут. Если только не случится новый всемирный потоп. Чеки учитываются быстрее, чем идет поступление налогов в казну самых сильных правителей.
***
…Резкий ветер сыпал снеговую крупку. Заледенели крыши, гребни оград, голые ветви деревьев. Труден будет путь.
"Эх, не поехал бы я никуда! В такую-то погоду. Хорошо бы наполнить пять-шесть жаровен, — если б они были, — горячим древесным углем, закрыть плотно ставни, зажечь десять-пятнадцать свечей и лежать на старой тахте, укрывшись новым меховым тулупом, — если б он был. Теперь можно б купить, выгнав к шайтану визиря.
Если б не клятва Гиппократа…"
— Ну, все! Я готов. Где моя лошадь?
— Разве ты… ничего с собой не берешь? — мрачно спросил визирь.
— Что значит — ничего? Как говаривал мой покойный дед, древний грек Диоген, мир его праху, "все мое — со мной". — И Омар, усмехаясь, натянул на себя драный отцовский тулуп.
***
Исфахан будто вымер. Никого на базарах с пустыми прилавками. Никого на грязных, давно не подметавшихся улицах. Даже муэдзинов, зовущих на молитву, не слышно на высоких минаретах, хотя казалось бы, ныне самое время голосить во всю мочь в положенный час.
Лишь у раскрытых ворот, ведущих наружу, в долину, сонно зевает стража. Ей нечего делать. Какой враг, если он не дурак, полезет в заразный город? Да мелькнет впереди кучка людей, несущих легкий катафалк, — мелькнет и торопливо скроется в боковом переулке. Так бывает в городе, через который прошла война: неприятельское войско перебило осажденных, уцелевших увело, и в развалинах потерянно копошатся несколько человек, случайно оставшихся в живых и избежавших плена.
Дворец встретил приехавших тягучим, многоголосым, но каким-то усталым, равнодушным воплем. Оказалось: ночью умер малолетний султан Махмуд, сын Меликшаха и Туркан-Хатун.
— Вот видишь?! — чуть не с кулаками полез на Омара взбешенный Изз аль-Мульк. Мол, из-за тебя. Если б ты не медлил…Во дворце он вновь обрел уверенность в себе,
Омар смиренно произнес бытовую, бесстрастно-утешительную формулу исламской веры, да и не только исламской:
— Бог дал — бог взял.
И тут, после долгого терпения, вся его ненависть, уже без шутовства, в холодном чистом виде, выплеснулась наружу.
— Удивительно одно! — вскричал Омар, проклиная в душе и себя со своими обидами, и клятву Гиппократа, и век дурной, и дурных царей, и вельмож с их дурными страстями. Ему вспомнился Махмуд, мальчик веселый, красивый. И ни в чем не повинный, разве что в безобидных детских шалостях. За сумасбродство взрослых всегда расплачиваются дети: душевной радостью, светом очей, здоровьем, а то и жизнью. — Одно непонятно: зачем было слать наемных убийц к самому дельному на земле визирю? Травить их руками законного мужа, отца собственного ребенка? И превращать его, этого ребенка, в орудие честолюбия и тщеславия, гнать ученых, ввергать государство в хаос? А? Ради пустых, ничтожных благ в сумасшедшем, неустойчивом мире? Я грешен, но от грехов моих никому не худо…
Омар, задохнувшись, умолк. Точно разноголосый вой печальных шакалов в сырых зарослях, разносились по дворцу тягучие стоны и причитания плакальщиц.
— Слышишь? — скрипнул зубами Омар. — Вот он, итог.
Осмотрев умершего. Омар определил, что семилетний Махмуд сгорел еще до высыпания оспин. Зачит, он болел и особенно тяжелой форме, бедный мальчик. Кто расскажет о его мучениях?
Царевичи лежали каждый в своих покоях. У старшего, шестнадцатилетнего Баркьярука, третий день как начались сильный жар, невыносимая головная боль; разбитость, слабость, боль в крестце.
— Крепись, — подбодрил его Омар. — Жар у тебя завтра, послезавтра пройдет. — Он велел дворцовому врачу почаще давать царевичу гранатовый сок.
У среднего царевича, двенадцатилетнего Мохамеда, на коже и слизистых оболочках глаз, рта и носа уже появились узелки.
— Начинается самое трудное. Который день он болеет? А, пятый. Жар спал позавчера? Сегодня повысится вновь. Узелки перейдут в гнойные пузырьки, мажьте их белой ртутной мазью.
Хуже всех приходилось младшему, восьмилетнему Санджару. У него помрачалось сознание, царевич впадал в буйство, раздирал отросшими ногтями гнойные пузырьки. В минуту просветления он жаловался Омару, что ему не спится, трудно дышать и глотать, все у него болит, слюни текут.
— Привяжите руки к туловищу, пользуйте ртутной мазью, давайте гранатовый сок. И понемногу опия, чтобы спал…
Омар велел сиделкам завязать себе рты и носы кисеей, смоченной в уксусе, и мыть уксусом руки. Сам он мыл руки ячменной водкой. И принимал ее внутрь. Царевичам сменили постель и одежду, зараженную сожгли. В покоях дворца заклубился дым очистительных серных курений.
— Ну, как? — спросил визирь после обхода.
— Баркъярук и Мохамед легче перенесут болезнь, раз уж я здесь.
— А Санджар?
— Мальчик внушает страх, — угрюмо ответил Омар, Его понял, вернее — неправильно понял, слуга-эфиоп — и поспешил с доносом к царевичу. Если б к ретивости верных. слуг да хорошее знание языка и, сверх того, хоть немного ума, конечно, какую бездну недоразумений избежало бы человечество!
Разве думал Омар, что своими этими словами, не таящими в себе ни неприязни, ни злого умысла, лишь беспокойство, навлечет на всю жизнь нелюбовь царевича Санджара, будущего великого султана?
Этот рябой, сухорукий (сломает, свалившись с коня, что позорно для тюрка), угрюмый султан, рожденный в песчаной пустыне, будет любить лишь пустыню — вокруг себя, в глазах и сердцах. Он будет любить терпкий дикий лох, растущий в пустыне, и прикажет, повсюду срубив кипарисы, насадить вместо них дикий лох.
Он умрет жалкой смертью, всеми оставленный, на развалинах своей державы. На нем и кончится династия сельджукидов…
Омар ни днем, ни ночью не отлучался из внутренних покоев, терпеливо выхаживал хворых. Возился с ними, как с родными детьми. Их беспомощность вызывала в нем отцовскую жалость. Ему понадобилось вновь перелистать труды великих врачей, и он, где-то на пятый день пребывания во дворце, отправился в книгохранилище.
Пыль. На полках, книгах, на полу. Видать, сюда никто давно не заглядывал. Перебирая книги, Омар услыхал за спиной чьи-то осторожные шаги. Обернулся — служанка. А! Та самая, в крапинах. Но румянец у нее давно уже выцвел, и даже родинки, кажется, поблекли.
— Сударь, — она пугливо оглянулась, — ее величество царица просит вас к себе.
У Омара дрогнуло сердце. Он знал, что так будет. Не хотел — и ждал.
— Что, снова сластями и пловом хочет меня угостить? Знаешь, от ваших угощений…
— Нет, сударь. Ей теперь не до сладостей. Она повела его какими-то боковыми путями в гарем, в покой царицы. Тяжкий дух повсюду. Открыть бы все двери, распахнуть все ставни на окнах — и держать их открытыми десять дней, чтобы холодным ветром выдуло всю вонь. На что вам золото и бархат? Один глоток свежего воздуха дороже всех ваших богатств.
— Тут бегала одна девчонка, с этаким вздернутым носиком. — Он кратко описал ее внешность. — Не знаю, как зовут.
— Хадиче. Уже дней пять, как умерла от оспы.
— М-м. Знаменитых лекарей, конечно, к ней не звали… Женщина, с головой, глухо закрытой покрывалом, сидела, опустив с тахты ноги в золоченых сандалиях.
