Михаил Казовский - Евпраксия

Ксюша отзывалась:

— Нет, не будем о плохом варианте. Я надеюсь на лучшее. Потому что ехать за Пасхалием не готова.

— Неужели бросите наше дело?

— Если я увижу, что стою в тупике. Нет, не продолжайте. Есть еще надежда на хороший исход. Надо уповать.

Папа принял бывшую императрицу на четвертый день. Был он рыхлым мужчиной с двойным подбородком, сонными глазами и слегка шепелявил при разговоре. Облаченный в белую сутану и такого же цвета пи-леолус на голове, сидя в кресле, равнодушно смотрел на вошедшую русскую и подставил руку для поцелуя; от руки пахло розовой водой; а ладонь его оказалась мягкая и теплая, точно ватная. Осенив Опраксу крестом, главный католик произнес:

— Я ценю ваш порыв, дочь моя, потому как не каждая обиженная в прошлом вдова станет хлопотать за обидчика-мужа... Это говорит о прекраснодушии, об отзывчивости натуры и об истинном понимании хри-

стианского долга. Вы еще к тому же монахиня...

— Помогите, отче, — прошептала она.

— ...Папа Урбан Второй отпустил вам невольные грехи, — продолжал понтифик, вроде не расслышав ее мольбы. — И по части ереси мы претензий никаких не имеем. Но вот Генрих Четвертый...

— Он раскаялся перед смертью. Есть письмо. Он простил врагов...

У Пасхалия опустились веки, и казалось, что его святейшество задремал. Евпраксия с удивлением и тревогой вглядывалась в лицо первосвященника. Тот проговорил:

— Мы не верим в подлинность этого письма.

Женщина воскликнула:

— Господи! Помилуйте! Герман, архиепископ Кёльнский, записал собственноручно с его слов.

— Мы не знаем такого архиепископа. Герман вероотступник и христопродавец. Занимает сей высокий пост самочинно.

— Ладно, Бог с ним, с Германом. Пусть письмо фальшивое, спорить я не стану, хоть и верю, что оно настоящее. Просто призываю проявить снисходительность. Генриха с его прегрешениями будет судить Создатель. Если виноват, кесарь и заплатит со всей суровостью. Я сейчаё о его бренном теле. Разве самый последний грешник не достоин быть похороненным после смерти?

Папа поднял веки, посмотрел на стоящую перед ним на коленях киевлянку, словно видел ее впервые. И сказал с грустью:

— Не лукавьте, пожалуйста, дочь моя. Речь идет о захоронении в Шпейерском соборе. А еретику там не место. Но, с другой стороны, императору не место на обычном погосте. Вот и получается... Безысходная ситуация... И никто не знает из нее выхода... — Он опять погрузился в дрему.

Евпраксия заговорила с жаром:

— Есть достойный выход! Да, еретику не место в соборе. Но снимите с покойного анафему, и тогда он уже не будет еретиком! Ваше святейшество! Только вы один вправе разорвать этот заколдованный круг. Умоляю!

Папа сидел неподвижно, и казалось, действительно спал. Наконец снова приподнял беки и ответил твердо:

— Нет, сие немыслимо. Снять анафему мы не можем.

— Почему, я не понимаю?

— В католическом мире это будет истолковано дурно. На слуху у всех — ваши разоблачения на Пьячен-ском соборе. Я там был. До сих пор помню шок, потрясение, пережитые мною. Справедливый гнев. И затем — удовлетворение от возмездия, от решения Папы Урбана Второго. Ибо еретик должен быть наказан! А теперь? Что же получается? Сняв анафему, оправдаем заблуждения самодержца. «Пусть николаит покоится в христианском храме!» Он, не признававший Креста Святого, под Крестом? Невозможно, нет.

Сжав переплетенные пальцы, киевлянка спросила:

— Даже если Генрих Пятый добровольно откажется от права инвеституры?

Слабо улыбнувшись, он проговорил:

— A-а, так вы наслышаны о предмете спора... Очень хорошо. Если Генрих Пятый добровольно откажется от права инвеституры, мы провозгласим его императором. Но вопрос о покойном кесаре будем решать отдельно.

Ксюша встрепенулась:

— Можно ли надеяться в этом случае на благоприятный исход?

У Пасхалия брови встали домиком:

— Ах, на всё воля Божья, дочь моя... Знаю лишь одно: погребение бренных останков сих может произойти нескоро. Вряд ли в нынешнем или даже в следующем году. Страсти должны улечься. Люди — угомониться. Острота конфликта — сгладиться и забыться.

Время лечит. Надо потерпеть. — Он взглянул на нее, словно неживой, — тускло, безразлично. — А теперь ступайте. Будьте благословенны. Да хранит вас Господь. — И опять протянул ей руку — для прощального поцелуя.

Низко поклонившись, женщина покинула залу. Ей навстречу бросился Герман:

— Получилось? Нет?

Евпраксия, пройдя мимо, устремилась по галерее прочь и не говорила ни слова, несмотря на вопросы архиепископа, следовавшего за ней. Распахнула двери балкона, вышла на свежий воздух, запрокинув голову, встала и дышала долго, смежив веки, насыщая кровь кислородом. Чуть порозовела, приходя в себя. Лишь потом заметила рядом немца. Разлепила губы и печально произнесла:

— Сей исход был предопределен. С самого начала! — С отвращением бросила: — Вельф, Пасхалий, Матильда — все они заодно. Ничего не делают просто так. Лишь в обмен на уступки его величества!..

Герман развел руками:

— Потому что движут ими не принципы, не идейные убеждения, а обычный, хладнокровный расчет.

Оба стояли молча, хмурые, убитые. Было холодно, зябко, влажный ветер долетал с реки, шевелил их волосы. Простиравшаяся перед их глазами долина выглядела блеклой, неприкаянной, по-осеннему обезлюдевшей.

— Что же остается? — вновь заговорил Герман. — Ехать в Рим за Папой — не имеет смысла. Надо плыть во Франкфурт. Убеждать короля сделать шаг навстречу противникам.

Евпраксия, оборвав размышления, вздрогнула и сказала быстро:

— Нет-нет, это без меня.

Собеседник забеспокоился:

— Как — без вас? Я же не могу... Нет, помилуйте!

— Без меня! — резко заявила она, но потом поникла, жалобно продолжила: — Я устала, измоталась, поймите. Совершенно уже без сил... Не сердитесь, патер.

Тот дотронулся до ее плеча:

— Потерпите еще немного. Сядем на корабль, поплывем по Рейну, там вы отдохнете, развеетесь. Надо уметь проигрывать. Выждать, отступить, затаиться, чтобы наступать снова...

— Больше не хочу. Я простилась с Генрихом — это главный итог моего визита. Бог нам даровал нашу встречу. А бороться, интриговать — не моя стезя.

Герман прогудел:

— Вы не смеете оставить его непогребенным!

Посмотрев на епископа, Адельгейда спросила:

— Что вы предлагаете? Поселиться в Шпейере, точно Удальрих? Жить при мертвом теле? Ждать годами волеизъявления Папы? Нет, увольте. Это не по мне. Я желаю возвратиться домой.

У него опустились кончики губ:

— Значит, мы расстанемся?

Ксюша отвела глаза:

— Вероятно, да.

— Вы меня убиваете, ваша светлость.

— Погодите об этом. После договорим.

По закону гостеприимства, герцог Вельф вышел попрощаться. Он поцеловал руку киевлянке, ласково заверил:

— Не волнуйтесь, милая: рано или поздно ваш покойный супруг будет похоронен. Просто сейчас не время.

— Никогда не думала, что такие вещи бывают кстати и некстати.

— Где политика, всё возможно.

По брусчатке спустились к пристани. Стали спрашивать, кто в ближайшее время отправляется в сторону Мангейма. Вдруг один из хозяев пришвартованных судов, по одежде и облику еврей, задал вопрос на ломаном русском:

— Я имею счастий видеть Евпраксий?

У княжны екнуло под ложечкой:

— Да, ты прав, милейший. А откуда знаешь?

— Я есть зять рабби Шварц — Лейба Черный. Так? А зовуть меня, значить, Йошка.

— А не ты ли, Йошка, отвозил мое письмо Генриху Четвертому прошлым летом?

— Нет, не я, только Лейбы сын, но мы ехать вместе.

— Вот ведь как бывает! Тесен мир... А когда и куда ты следуешь, Йошка?

— Нынче в полдень плыть на север — повезти вино в польский Гданьск, через Рейн, Северное море...

— А меня с собою мог бы прихватить? Расплачусь как следует.

Иудей расплылся:

— О, какой платить! Я без платы брать. Потому что честь.

— А его высокопреосвященству тоже можно?

— Почему не можно? Повезем. Места хватит всем.

Ксюша, повернувшись к священнику, перешла на

немецкий:

— Едем, святой отец? Доплывем до Франкфурта, а потом видно будет — вместе или порознь.

— Я хотел бы вместе.

— Вместе веселее, конечно.

По пружинящим деревянным сходням поднялись на борт. Евпраксия казалась веселой, с интересом смотрела на мир, иногда смеялась. Вроде камень упал с ее души. Архиепископ удовлетворенно сказал:

— Счастье видеть вас в добром расположении духа.

— Ах, спасибо, спасибо, я сама довольна. Неопределенность пугает, а определенность приносит радость.

— Вы определились?

— Да, конечно: мы плывем, и плывем с друзьями, и какая-то перспектива есть.

— Может быть, застанем его величество в Заксен-хаузене...

Евпраксия поморщилась:

— Ах, я не об этом. Я о том, что смогу вернуться на Русь — поначалу с Йошкой, до Гданьска, а оттуда — на лошадях.

Герман взглянул на реку, на бегущие волны, на косматые облака, серые и мокрые, и пробормотал недовольно: