АБ МИШЕ - У чёрного моря
За две недели до освобождения советскими войсками по настоянию тёток я с моей подругой Миной Ярмолинской ушли из Доманёвки из-за боязни уничтожения немцами молодых при отступлении. Окольным путём через три дня добрались в хутор Сокира, где нас прятала прекрасная украинская семья Жирун.
Они не побоялись нас укрыть. Утешали, успокаивали: “Потерпите, вот наши придут”. Они нас кормили. Больше того, когда при отступлении немецкий штаб расположился в их дворе, они нас спрятали на чердаке. Предупредили, чтобы мы не двигались, совсем как будто нас нет. За стенкой мы слышали их разговор, хохот, шарканье... Ночью нас выводили в туалет, а днём - нет, сиди и терпи. Через несколько дней немцы стали шарить по двору. Испугались наши хозяева, сказали: “Девочки, они могут вас на чердаке застигнуть”. Они нас ночью вывели в поле, мы там в стоге спрятались. Кое-что они нам оставили кушать. Через два дня пришли красные. Мы возвратились в эту семью, и они нас неделю не отпускали, кормили, приводили в нормальный человеческий вид - только потом они нас отпустили.
Доброжелательность Беллы Шнапек беспредельна, в её воспоминаниях не столько тьма оккупации, сколько свет человечности. Многие герои этой книжки - знакомцы Беллы, и вот они какие у неё:
Гродский. “Высокообразованный интеллигент, прекрасный специалист, он снискал себе уважение и дружбу среди профессорско-преподавательского состава Одесского медицинского института. Это помогло ему легально жить и работать в оккупированной Одессе: профессора-неевреи Часовников, Кравицкий покровительствовали ему, помогали”.
Вера Станиславовна. “Она полька, жила на Гоголя, 13, в подвальном помещении. Всю жизнь жила, другие выходили из подвалов, а она - нет. У неё был муж, его репрессировали, он потом возвратился, мой папа писал ему всякие прошения, так как она была очень простая. Очень хороший человек, она всю войну передавала нам посылки через Гродского”.
Дьяконов. “Он был очень хорошим юристом. В начале оккупации я обратилась к нему, чтобы он помог достать документ с другой национальностью. Он обещал, но не сделал, не успел или нас уже погнали - не помню. Но он многим помог, жениной маме сделал караимский паспорт. Очень хороший человек.
Хозе. Женя - человек очень доброжелательный, начитанный, рисовала, любила музыку, училась французскому языку. Единственный ребёнок в семье, воспитывалась в интеллигентном круге. Отец-венеролог дружил с Гродским. Она была яркая брюнетка с румяной светлой кожей блондинки. Красивая, с большой косой вокруг головы”.
Великанова-Никифорова. “Очаровательная молодая женщина. Красивая, интересная”.
Полина Великанова-Никифорова тоже из тех, кто не застыл, как часто принято, в безмятежности: она тоже сочла долгом искать славы Праведникам, не увенчанным официальными лаврами. Она писала мне: “Мать моего соученика Клавдия Богуславская, будучи беременной, во время голода на Украине в тридцать втором году познакомилась на одесском базаре с торгующей крестьянкой, кормящей грудью крошечную девочку. Крестьянка, по имени Дуся, рассказала, что её муж и четверо детей были принудительно вывезены из дома в большой группе односельчан - все они назывались “кулаки”. Дуся по приказу мужа вышла из дома с грудной последней дочкой, взяв какие-то вещи и чистое бельё для ребёночка. Увидев, что соседи в это время собираются на базар в Одессу, Дуся попросилась к ним на подводу.
В Одессена базаре первой покупательницей детского белья оказалась беременная Клавдия Богуславская. Она спросила адрес Дуси и, узнав, что “адресы нэма”, сразу пригласила её к себе на дачу в Люстдорфе. Дуся провела лето, ухаживая и кормя своим молоком новорождённого Наума Богуславского, а осенью уже стала членом всей семьи Богуславских. Клавдия отделила ей “половину усадьбы” и предложила построить дом для дочки и себя самой. Всё это было в 1932 г. Её дочка Груня очень сдружилась с Наумом, их назвали “молочными братом и сестрой”.
За девять лет жизни в Одессе благодаря общительности Клавдии Богуславской Дуся стала знакомой многим семьям, которые проводили лето в Люстдорфе. Так возник обычай приносить “своё” молоко (у Дуси была отличная корова) на дачу, а затем и на квартиру доктора Гродского.
В 1941-1942 гг. Дуся, живущая за городом, регулярно приносила в гетто продукты для различных евреев, летом живших в Люстдорфе. Участие и обязанность помощи евреям и доктору Гродскому стали для Дуси просто необходимыми. Она часто говорила: “Я бы раскулаченная не выжила без них, значит, я обязана помочь им выжить”.
Дальше Полина Великанова написала об интересовавших меня Гродском, Полегаевой, Теряевой; ничего о себе. Письмо было 1993 года. А в 1995 году я получил открытку, там среди прочего: “Я стала очень неорганизованной после страшного события, обрушившегося на меня - мгновенной смерти моего старшего сына... Будучи в гостях у младшего сына Сергея, уже пятый год живущего в Израиле, я побывала в гостях у своих давних подруг - Виты Раухбергер и Гали Островской... Благодаря общению с ними зародилась идея оформления... гражданства в Израиле, где звание “Праведник Мира” может способствовать получению прописки и, может быть, пенсии..”.
Т. Хургина (из свидетельства в Яд ва-Шем): “Я, Хургина Тамара Алексеевна... в 1940 году поступила на 1-й курс филологического факультета Одесского университета, где познакомилась с Полиной Георгиевной Никифоровой, тоже студенткой...
Во время войны я и моя бабушка... не смогли эвакуироваться... Когда было объявлено, что все евреи должны отправиться на Слободку, мы с Полей решили спрятать бабушку... В это время дворник нашего дома стал по нескольку раз в день приводить ко мне румынских патрулей, чтобы они меня тоже забрали как еврейку. В один из дней, когда мы с Полей шли по улице, навстречу шёл священник, большой, красивый, старый человек с огромным крестом. И Поля сказала: “Давай подойдём к нему и попросим защиты”. Это оказался священник из Бессарабии отец Мисаил, которому мы всё рассказали как на духу. Он принял близко к сердцу мою историю и выхлопотал мне у румынских властей свидетельство о моём нееврейском происхождении. Я переехала в общежитие университета...
...Поля взяла паспорт своей матери, мы вывели бабушку из оцеплённой Слободки, превращённой в гетто, и поселили в квартире отца Мисаила, куда мы с Полей... приходили ежедневно, приносили еду и дрова... Какие-то соседи заявили в полицию, что в квартире скрывают еврейку. В наше отсутствие пришли полицаи и увели бабушку в гетто. Мы с Полей её нашли, дважды приносили еду и тёплые вещи, а на третий раз там никого уже не оказалось: ночью отправили этап...
Дважды во время оккупации меня вызывали в сигуранцу по доносам по поводу моего еврейского происхождения, но всякий раз меня спасали отец Мисаил, Полина и друзья.
Полина, конечно, очень рисковала, ежедневно участвуя во всех деталях моей жизни и укрывая мою бабушку, ибо за укрывательство евреев полагался расстрел. Она помогала всем, кому могла. И мне, и другим евреям... Наде Биберман, Рите Литвиновой и др.”
Не успела П. Великанова-Никифорова стать Праведницей и выбраться к сыну в Израиль; она умерла. Из посмертной статьи о ней в одесской газете 1997 года: “По какой-то страшной и чудовищно несправедливой иронии судьбы Полина Георгиевна в конце жизни была одинока”.
В той же статье восторженные слова о её, в молодые и активные годы, красоте, обаянии, хлебосольстве, открытом доме, множестве любящих друзей, о её доброте и таланте психиатра: “Её обожали студенты, уважали коллеги и боготворили пациенты - самые обездоленные и Богом, и людьми”. П. Великанова-Никифорова работала врачом в психиатрической больнице.
39. ПСИХБОЛЬНИЦА
В век Сталина и Гитлера попробуй различи, где в жизни бред, где норма. Но может всё же показаться странным в этой книге поворот к лечебнице для душевнобольных. Однако тема туда толкается. Великанова - не первый указательный знак. Аба со справкой психопатской, Шимек с дядей-психиатром. Подлегаева описание мне своей биографии закончила: “После войны я работала в псих. больнице. Развозила по городам страны душевнобольных военных”.
Я тогда не обратил особого внимания, подумал только:подходящее место и подходящее занятие для подвижницы. Мне вспомнились послевоенные психи в Одессе, в толпе возле булочной припадочный мужик рукой в коросте раздирает на груди гимнастёрку, бренчащую медалями, пена на губе, истошный вопль: “Отойди! У меня ранение по группе “А”!!!”. То есть ранение в голову, то есть “Я за себя не отвечаю!” - что могло быть и правдой, и театром симулянта в борьбе за отоваривание без очереди. Сопровождать выпущенных из больницы бывших воинов, помрачённых кошмарами фронта, утишать их скорбные души, утирать неостановимые слёзы, слушать лепет и бред - та ещё работка выдалась смешливой Шуре.
