Станислав Калиничев - Невенчанная губерния
И на работе: чем бы ни занимался, а эти мысли, как степные волки, отошли, но не ушли совсем, посверкивали из тьмы подсознания, готовые накинуться и растерзать.
Пока дал наряд крепильщикам и плитовым, отправил в ремонт несколько прохудившихся вагонов — лишь часам к десяти спустился в шахту. На нижних плитах работала Даша Солдатка — жилистая баба годов около сорока, и с нею трое военнопленных австрийцев. Правда, это они вначале считались австрийцами, а когда познакомились ближе, то оказалось, что среди них и сербы, и венгры. Почти все в прошлом приказчики, мелкие чиновники, парикмахеры. Встречались и мужики от сохи. Они уже пообвыклись тут, и Даша, как старшая, если и матюкала кого из них, то больше для порядка.
Нижние плиты были перекрёстком между наклонным стволом и горизонтальной галереей, которая вела к лавам. Скрещение рельсовых путей представляло собой бетонированную площадку, покрытую чугунными плитами. Сюда коногонские лошадки подтаскивали вагончики с углём. Мастерство рабочих заключалось в том, чтобы согнать вагончик с рельсов на плиту и, не дав ему остановиться, развернуть и вытолкнуть на другую колею, вбок. Потом его цепляли за канат, безостановочно ползущий вверх, на-гора. Тут же, в отсечной выработке, скапливался поступающий с гор порожняк. Работа на плитах не считалась самой тяжёлой, но требовала большой сноровки. В тесноте подземелья, в полутьме люди разворачивали вручную тяжёлые вагончики, которые грохотали, соударяясь бортами, скользя по чугунным плитам, могли и искалечить нерасторопного.
— Как дела, Дарья? — спросил Роман.
— Мантулим. Что-то из новой лавы давно коногона не было.
На Листовской, как и на всех прочих шахтах, немало было солдатских жён и вдов, но Даша выделялась среди них. Её муж погиб ещё в японскую, двенадцать лет назад. В другое время Роман перекинулся бы с нею парой слов, мог спросить, не выбрала ли она себе мужика среди пленных? На что Даша могла ответить: какие, мол, это мужики — только и гордости, что штаны носят… Но сегодня, хмуро глядя под ноги, только распорядился:
— Если будут спрашивать, я пошёл в новую.
Он легко бегал по шахте, кожей ощущая в темноте близость препятствия. Жёлтое пятно света от лампы, которую держал в левой руке, изгибаясь, прыгало по шпалам и замшелым боковым стойкам, масляно отражалось в лужах. При такой стремительной ходьбе слабый свет мало приносил пользы. Пройдя немного по коренной галерее, свернул в сбойку, что вела к новому стволу. Со дня на день ожидалось, что рабочие закончат тут нарезку новой лавы, и тогда весь поток транспорта пойдёт на вертикальный ствол.
Он издали услышал, как ругается, едва не плача, Тимка Мышлак. Всхрапывала, загнанно кашляла лошадь. Прибавил шагу. В тесном однопутном штреке, едва различимые в полутьме, дрались… человек и лошадь. Коногон Тимка Мышлак обессиленно стегал кнутом по морде кобылу Брошку, пытаясь ухватить выпущенную из рук уздечку. А лошадь билась в постромках, приседала на задние ноги и, скаля зубы, бросалась вперёд, чтобы укусить Мышлака. С её губ, разорванных железным мундштуком, летела розовая пена.
По всему было видно, что оба, и человек, и лошадь, мучились тут уже давно, оба обессилели и остервенели. Роману не надо было объяснять, что произошло, он всё понял в одно мгновение. В этом месте ремонтник Серапуха и его напарник плохо убрали породу, обрушенную сверху. Первые вагончики проскочили пересыпку, а один забурился. Допустил ошибку и коногон: вместо того, чтобы отцепить задние вагоны, «выважить» ломом забуренный, он подложил куски породы под колёса и понадеялся, что лошадь «выхватит» всю партию. Но забуренный вагончик осел ещё глубже, намертво натянув сцепки.
В общем, одна глупость наслаивалась на другую. Оба выбились из сил, и Брошка забастовала. А Тимка Мышлак, сам того не понимая, стал вымещать на ней свою злобу и отчаяние.
Роман как подошёл сзади, так и сцапал его одной рукой за шиворот, рывком развернул лицом к себе… Длиннорукий Мышлак в растерзанном тряпье шахтёрок выглядел пещерным медведем. Роман коротко взмахнул рукой и… пожалел его, ударил не кулаком, а раскрытой ладонью. Но не рассчитал. Коногон попятился и упал на рельсы.
— Лошадь загубишь, гад!
— А кто меня загубил? — закричал Тимка, поднимаясь на ноги.
— Цыц! Вон — пойди и охолони харю в луже.
С опаской подойдя к лошади, Роман постарался придать своему голосу как можно больше спокойствия и ласки.
— Ну. Брошка… Ну-ну, ты же работящая, это Тимоха гнал тебя и не заметил пересыпку. А потом хотел её дуриком проскочить. Сама себя раба бьёт, что не чисто жнёт…
Он ещё что-то говорил — слова не имели значения, лошадь чувствовала тон его речи. Раз-другой проведя ладонью по загривку, расстегнул ремешок и освободил от железных удил её рот.
Вместе с Тимкой расцепили вагоны, подняли забуренный, перегнали по одному всю партию подальше от опасного места. Мышлак сник и уже был похож не на пещерного медведя, а скорее на мокрого козла. Роман осторожно припряг лошадь (она могла ещё и копытом ударить). Пока что её нельзя было доверить Мышлаку. Приказал ему разыскать Серапуху.
— Пусть уберёт эту пересыпку, спустит воду, подобьёт шпалы. И если не будет ровно и чисто как в конторском коридоре, я ему руки и ноги обломаю. Так и скажи.
А сам, ведя Брошку за повод, погнал партию к уклону. Когда уже выходил к плитам, услышал голос Даши Солдатки:
— А вот и с новой лавы…
Он ступил ещё шаг и увидел возле суетящихся плитовых самого хозяина и штейгера. Оба были в высоких сапогах, топорщащихся жёстких куртках, в руках новенькие лампы с протёртыми стёклышками. — Это что же, — удивлённо спросил Абызов, — начальник движения? А где коногон?
Роман почтительно кивнул головой, здороваясь с хозяином, и сдержанно ответил:
— Я его временно отстранил от работы.
Абызова ответ не удовлетворил.
— Конечно, нельзя оставлять уголь невывезенным, но для этого можно отрядить любого человека из артели. А начальнику движения я, кажется, плачу несколько больше, чем коногону?
Саврасов тоже был не железный. То мысли о Наце отгонял, то Мышлака пожалел, то Брошку успокаивал. А кто его успокоит? И… чего тут изгиляться? — сказал Абызову как думал:
— Кому же я могу доверить замордованную лошадь? Её, если по-хорошему, надо вернуть на конный двор до другой смены. Да только запасных лошадей нету. Ваш коммерсант Бирючинский дрянь всякую покупает. Он же в этом деле ничего не смыслит. Это я должен покупать лошадей для работы. Пущай не боится, не украду. Он сам крадёт.
Ромка дерзко поднял глаза на Абызова. Тот помолчал, потом спокойно, обращаясь к помощнику, заметил:
— В общем, это похвально, когда человек переживает за состояние дел. Есть смысл в том, чтобы начальник службы знал, что именно приобретается для его службы. Однако! — он крутнулся на каблуках, поворачиваясь к Роману. — Ваш тон в разговоре со старшим считаю недопустимым. Делаю вам замечание.
— Виноват… — угрюмо опустил глаза Роман.
Весь последующий день пошёл у него наперекосяк. Не дождавшись конца смены, оставил на завтра наряды и ушёл домой. Наца почувствовала его состояние. Молча подала ужин, ходила бочком, ни о чём не расспрашивала. Однако это раздражало его ещё больше. Девчонка таскалась по кухне следом за её подолом и кисла — видно, днём плохо спала.
Он похлебал затирки, заправленной жареным луком, — вроде мучного киселя со сгустками теста. На второе была солёная рыба с картошкой. Обсасывал рыбьи косточки, протаскивал их, прихватив зубами, и чувствовал на себе настороженный взгляд Нацы. И вдруг…
На самом деле никакого «вдруг» не было. Это со вчерашнего дня встало у него костью поперёк горла, той костью, которую проглотил давно, да только вчера она особенно неудобно повернулась.
— Наца, я молчал, не спрашивал…
— Ну и молчал бы дале, — бледнея, сказала она, уже по тону угадав ход его мыслей.
— Ты вчерась сказала как думала. Само собой у тебя выскочило. Раньше молчали мы — оно и правильно: чего брехать зря! А раз сорвалось, то ты уж скажи — кто отец Валюшки? Дело давнее…
Она загородила собой девчонку, хотя он по-прежнему сидел на табуретке, положив руки на стол.
— Ну, чего испугалась? Я же так просто, я же к ней, как к дочке!
— Ненадолго тебя хватило, Рома, — сглатывая набежавшую слезу, сокрушённо ответила она. — Я знала, что когда-нибудь этим всё закончится.
— Ты чего выдумываешь? — злясь на себя за всю эту затею, начал он раздражаться. — Сама раздуваешь из ничего. Нет, чтобы сказать и из головы выбросить! Скрываешь… А зачем? Это Степан Савельевич считает, что дурачка нашёл. Не выйдет. Хочешь, чтобы всё миром, скажи — кто, и забудем. Иначе могу подумать, что он тут где-то, что тебе самой не за меня, не за нас всех, а занего боязно.
В глазах потемнело от собственных слов, затрясся весь от ярости и, грохнув кулаком по столу, завыл от боли:
