Юрий Герман - Россия молодая
— Что, Евдоким Аксенович, в обрат пошел? — спросит бывало Афанасий Петрович.
— Да, вишь ты, надумал вот иного узора. Как на ложе его ставил, на ружейное, то и придумал, а туда он мал, здесь в самый раз будет…
Иногда пели втроем. Четвертый караулил на вышке — доглядывал, не видать ли корабля. Заводил, сделав страдающее лицо, Прокопьев, вторил непременно Сергуньков. Без Сергунькова песня не заваривалась. На двинском просторе, на устье, вскрикивали чайки, посвистывал морской ветер, свободно, широко, иногда с угрозою, летела песня. Если на баре появлялся корабль, караульщик на вышке бил в било, кричал в говорную трубу:
— Парус вижу, господин капрал!
Крыков взбегал наверх — на галерею, брал подзорную трубу, всматривался:
— Один. Флаг нидерландский — Соединенных штатов. Торговать идет в прибыток господину майору.
Опять пели песню, занимаясь каждый своим делом.
Афанасий Петрович все прилежнее и настойчивее резал по кости. Теперь у него был весь потребный настоящему искуснику инструмент, были запасы моржовой кости, были краски — расцвечивать кость, было чем ее отбеливать. Работа утешала его, с долотцем и шильцами в руках он мурлыкал песни, веселел, взгляд его прояснялся, точно бы забывалась тяжкая обида.
Глядя, как режет капрал Крыков, Евдоким Аксенович вздыхал:
— Подарил тебя создатель талантом, да не гоже делаешь, Афанасий Петрович. Бесей-чертей тешишь. Злые твои чучела. Вырезал бы складень, на нем угодники в гору тихонечко, легонечко шествуют, на горе во всем великолепии божественное сияние…
— Сияние? — посмеивался Крыков.
— Сияние, Афанасий Петрович…
— Что же оно тебе там засияло?
Прокопьев молчал.
— Сам-то ты, Евдоким Аксенович, того не делаешь, — говорил Крыков, — ну и меня не учи. Я, брат, ученый нынче, повидал твои сияния…
Все же однажды решил выточить угодника: точил-точил, зевал-зевал, угодник не получался. Бороденка вроде бы у деда Федора, никакого благолепия нет, рубашка посконная…
— Ты бы его, Афанасий Петрович, приодел поблагообразнее, — посоветовал Прокопьев, — власяницу, на головочку куколь монаший, будет схимник, постник, подвижник…
Крыков засмеялся, сказал весело:
— Как в сказке сказывается про кота Евстафия: кому скоромно, а нам на здоровье, молвил кот Евстафий, постригшись в монахи, да приняв схиму, да съев впридачу мышку…
Угодник не получился. Крыков переточил его на рыбака, поморского дединьку. Дединька удался, да так, что таможенники только причмокивали и головами качали. После рыбака стал точить дрягиля — двинского грузчика. Когда дело подходило к концу, пришли на караулку гостевать Молчан, Ватажников да Ефим Гриднев. Из свежей рыбы, что днем наловил Евдоким Аксенович, наварили доброй ухи, по рукам пошел полштоф зелена вина.
После ушицы Прокопьев завел:
А и горе, горе — гореваньице!А и в горе жить, не кручинну быть,А и лыком горе подпоясалось,Мочалами ноги изопутаны…
Пламя костра в серых сумерках ночи странно высвечивало бородатые лица Молчана, Ватажникова, Гриднева, бросало бегущие отсветы на поющего Прокопьева, на задумчивого Сергунькова. И такими сильными, такими могучими показались вдруг Афанасию Петровичу эти люди, что он подумал: «Войну с ними воевать бок о бок — не пропадешь! Нет, не пропадешь!»
Пели долго, потом, попозже, Ефим рассказал:
— Люди так сказывают, что дьяк Гусев — не видеть ему бела света — новое дело надумал: брать с рыбарей повесельные не так, как ранее, а иначе. Как рыбарь с моря вынется да к берегу подойдет, брать с него пошлину привальную али пристанную. Как в море идти, так платить ему с посудины — отвальную али рыбную. А повесельные, как были, так им и быть…
Сергуньков охнул, покачал головой.
— Да разве ж мир даст?
— Мир, он по прозванию только что мир! — разбивая палкой головни в костре, молвил Молчан. — Мир! Токи делить тетеревиные да пожни — они мир! А когда с них шкуру драть зачнут, какой они мир…
— Но, но! — строго сказал Прокопьев. — Ты нашего Беломорья не знаешь толком. У нас мир — дело большое. Как в складники сложатся — поди возьми их, ну-тка! Спокон веков пни вместе корчуют, из одной мисы щи хлебают — по сколько семей? Оно, брат, не так-то просто! Народишко ухватистый, даром что лишнее не болтает…
— Разные у вас тут люди! — сказал Ефим.
— Какие такие разные?
— А такие, что со всячиной. Ходили мы давеча к ярмарке бечевой суда тянуть, — кого только нет. Со всей Руси крещеной народ. И гулящих не только нас было: вольных много насчитал я, которых на торную дорогу разбойничать, зипуна добывать горе-гореваньице бросило. А более всего беглые — с пашен, от труда боярского, непосильного.
Говорили обо всем — о непомерных тяготах податей, о новом строении кораблей, о том, как будут туда сгонять людишек из окрестных селений, а может, погонят и издалека. По городу ползли слухи один другого тревожнее. Кузнец где-то вызнал, что ждут из-за моря иноземцами построенный корабль, таких кораблей будет множество, матросам на тех кораблях будет приказано переходить в поганую веру, молиться деревянным болванам, скоблить ножами рыла…
— Врет твой Кузнец! — резко сказал Крыков Молчану. — Брешет нивесть чего, а вы и уши развесили…
Прокопьев подложил в костер еще дровишек, подождал, пока хворост схватило пламя, и сказал, глядя на языки огня:
— Корабли большие строить — дело доброе. Чего тут яриться-то? Я сколь годов на шанцах провел, все бывало думаешь: и мореходы наши — поморцы смелые, и лодьи наши крепкие, легкие на ходу, и бывают в дальних землишках, а кораблями не богаты мы. К нам идут под своими флагами — и бременцы, и англичане, и еще голландцы разные, берут товар наш как похотят, а мы к ним торговать не ходим. Нет, братцы, корабли дело стоящее. Только вот туго нам будет, как погонят на верфи, оно верно… Да что об том гадать…
И завел песню:
За горою за высокоюПлачет тут девка,Плачет тут красная,Русская полонянка…
Допели про полонянку. Крыков заговорил, размышляя:
— Враки несет Кузнец твой, враки. Разве ж военные корабли дело не дельное? Были бы у нас тут корабли да фрегаты с пушками, с кулевринами, с абордажными командами, иначе бы жили. Негоцианты да иноземцы, что тайно товары возят, куда бы потише стали. С медведем дружись, да за топор держись, знаю я их, дьяволов, — ходят, высматривают, вынюхивают: для чего пошлину платить, когда нас голыми руками взять можно. Сами про полонянку поете, а своей выгоды не видите…
— Да леший с ними, с кораблями! — усмехнулся Молчан. — Нам что так, что эдак голову в петлю. Чего об чужом думать…
Толкнул Ватажникова в бок, что-то ему шепнул. Ватажников потянулся, так что захрустели суставы, спросил:
— Надобно ли?
— Ничего, — подбодрил Ефим Гриднев. — Они ребята свои, пусть послушают…
Ватажников повел плечами, негромко, осторожно, с оглядкою начал:
Ай, да во городе КазаниКазаки-други гуляли,Выбирали атаманаОни Разина Степана…
Крыков поднял голову, беспокойно посмотрел на Молчана. Тот оглаживал бороду, глаза его поблескивали при свете костра. Прокопьев слушал, зажав руками голову, вздыхал, потом на половине сам подхватил песню. Подхватил и Сергуньков. «Знают, — подумал Крыков. — Скажи на милость — знают! А ведь покуда я поручиком был — не слышал. Или не ведал, что они знают?»
2. Беда за бедой
Каждый день лодейный мастер Тимофей Кочнев собирался с Иваном Кононовичем в Лодьму — на лечение и отдохновение, и каждый день с поклоном просил еще чуток пожить у бабушки Евдохи, обождать самую малость, — ведь надо же узнать, какова яхта была в дальнем морском плавании…
— Да что — один корабль ты построил, что ли? — спрашивал Иван Кононович.
Кочнев отмалчивался.
Иван Кононович читал толстые книги в кожаных переплетах с хитрыми застежками, высоким голосом пел псалмы, кормил крошками птиц, подолгу беседовал с Таисьей и бабкой Евдохой. Таисья, слушая корабельного мастера, думала о своем; длинные, словно бы всегда влажные ресницы опускались, глаза поблескивали. А однажды она вдруг ответила, да так, что у Ивана Кононовича задрожали руки.
— Пугаете вы, пугаете богом-то, — сказала она, — а зачем? Вон солнышко светит, Двина течет, вон матушка с детушкой пошла, — хорошо все как. А у вас бог злой, мучитель, бояться его, по-вашему, надобно. Для чего так, Иван Кононович?
