Алексей Черкасов - Хмель
– Под ваш надзор указано, – хитро накручивал усики мордастый урядник. – Преступить указание свыше не в моей власти.
– Не будет того, грю! – загремел Прокопий Веденеевич, поднимаясь с лавки. – Мой дом не для безбожества, грю.
В разговор встрял молодой человек:
– Нет такого предписания, господин урядник, чтобы я жил именно в этом доме. По приговору суда я должен отбывать ссылку по месту рождения.
– Под надзором родителей, сказано, – пророкотал бас урядника.
– В приговоре сказано: «до совершеннолетия отбывать ссылку под надзором родителей». А мне исполнилось девятнадцать лет. Могу отбывать ссылку в любом доме.
– До получения разъяснения из губернского жандармского управления вы будете под родительским надзором, упреждаю.
«Под родительским надзором!..»
У Прокопия Веденеевича еще более округлились глаза. Кажется, есть что-то знакомое в обличности городского парня. Взгляд из-под бровей, чуть горбатящийся нос, светлорусые, вьющиеся на висках стриженые волосы, боровиковская стать и размах плеч, и даже окалина синих глаз.
– Признаете иль нет? – кивнул урядник, уставившись чугунным взглядом.
У Прокопия Веденеевича захолонуло внутри и слова на язык не легли. Онемел.
Из горницы на разговор вышла Степанида Григорьевна.
– Может, Степанида Григорьевна признает? Степанида Григорьевна подошла ближе, пригляделась и попятилась. «Свят, свят! Поблазнилось будто. Лицом-то – Тима».
Молчание.
Три пары глаз щупают друг друга.
– Такое бывает у сицилистов, – пояснил урядник. – Они ведь на все идут. На подвох, подлог и на воровство чужих фамилий. Чтоб следы замести. И такое происходит. Этот сицилист назвался Тимофеем Прокопьевичем Боровиковым, а может, липа, а? Глядите взыскательно, потому дело щекотливое.
– Тимофеем?! – Прокопий Веденеевич свирепо уставился в лицо городского парня.
И вдруг, не помня себя, Степанида Григорьевна кинулась к парню.
– Тимошенька!
– Мама!..
Одно слово, и Степанида Григорьевна, как подкошенная, упала на грудь парня. Тот прижался к ней. Урядник отошел в сторону.
– Тимошенька!.. Родненький мой!.. Што с тобой подеялось, родненький!.. Из родительского дома… бежал… Тимошенька!..
Прокопий Веденеевич хмыкнул и сел на лавку. Филя усиленно моргал глазами, переступая с ноги на ногу. Бабка Ефимия что-то шептала про себя, машинально гладя ладонью скатерку.
– Признали? Принимайте тогда, как положено. Распишитесь в документе.
– Погоди ужо с документом. Отколе он, поясни.
– Из красноярской тюрьмы. Прибыл по этапу на отбытие ссылки как политический преступник. Был арестован за участие в стачке мастеровых депо.
– Это как – политический?
– В подрывном понятии. Собираются, значит, как бандиты, по подпольям и учиняют потом всякую пакость, народ мутят. Помышления имеют свергнуть государя самодержца и самим царствовать. А того не разумеют, что они есть тля, мокрость на сухом месте. В бога не веруют, лба не крестят, с чертями заодно. И все молокососы. Материно молоко на губах не обсохло, а они лезут, как тараканы в щели, поганые. В такую политику ударился ваш сын. Работал в депо кузнецом, жалованье имел. Чего бы еще? Золото на ладонь падало, а он кинулся за медяками к подпольщикам.
Прокопий Веденеевич накручивал на палец прядь сивой бороды.
– Эвон какая оказия…
– На моей памяти зародилась поганая политика, – пыжился урядник. – А сейчас что видим? В одной Белой Елани девятеро отбывают политическую ссылку, не считая вашего сына. Он десятым будет.
Никто не обратил внимания на Ефимию.
– Слава те господи! – раздался голос старухи. Прокопий Веденеевич оглянулся на нее. – Возрадуйся, Прокопий! Возрадуйся, яко тьму прозревший. Гляди, гляди, праведник пред тобою! – И показала на парня. – Мокеюшку вижу, Мокея!.. В другом обличье, в молодой силе! Возрадуйся! А ты, Игнашенька, погань, не человек. Отторгла я тебя от сердца, хоть мы из одной фамилии. Сытый экий, упитанный, а чьим добром напитался? Крохами с царского стола набил брюхо и глазами в землю смотришь. Живешь, как бросовое тело, с тем отойдешь на тот свет. И не сам, не сам отойдешь! Снесут тебе голову вместе с сатанинской кокардою, и помянуть некому будет. Не раз говорила тебе про то и еще толкую: гибель у тебя за плечами! Озрись!
Урядникова морда налилась, как свекольным соком.
– Подойди ко мне, парень. Подойди, – позвала Ефимия.
– Погоди ужо, Ефимия Аввакумовна, – поднялся Прокопий Веденеевич. – Как он есть сын мой, мне и разговор вести допрежь. Отцепись, Степанида! Пойди к Меланье в горницу. Ступай. А ты, Филя, сей момент отвези Ефимию Аввакумовну. Благодарствуем за помощь, Ефимия Аввакумовна, а за другое что, ежли выходит не по-вашему, не обессудьте. Мне чрез родительскую крепость не преступить, скажу.
Урядник одобрительно гудел себе под нос. Степанида Григорьевна ушла в горницу, Филя – запрягать Каурку.
– Может, на солнышке погреетесь, Ефимия Аввакумовна? День ноне разгулялся.
– А ты меня не гони! – осерчала она и сама подошла к Тимофею. – Мокея вижу, Мокея! Не тебя, Прокопий. Ты, как межеумок, прополз по жизни, батюшка твой Веденей межеумком полз по дням текучим да сонным. А вот у парня, гляжу, другая линия. Как тебя звать?
– Тимофеем, бабушка.
– Ишь, неторопкий голос Вразумительный. Не робеешь?
Парень спокойно пожал плечами.
– Не робей! Была и я такова в твоем возрасте. Себя, как тебя, вижу. Искала веру-правду во всем Поморье. Держись крепко своей веры-правды. Гнать будут – терпи: бить будут – не плачь. Потому: свет не сразу пробивает ночь. Не веруешь в бога? Не надо. У тебя своя вера-правда, ее блюди. У родителей своя тьма-тьмущая, они в той тьме сами себя потеряли. Притеснять будет отец – приходи ко мне и живи хоть век. Как сына приму. Теперь пойду домой. Приморилась за утро. Не розовые годочки ноги носят. Живу еще. И перемены жду. Чтоб вся Россия Пугачевым огнем занялась! И тогда настанет на земле вольная волюшка. Того жду, о том молюсь. Потому человек от рождения не раб, а вольная птица. Ну, спаси тебя бог, Тимоша. Пойду я. Приходи ко мне. Ждать буду.
Бабка Ефимия сходила в горницу за шалью, побыла там (синице через деревню перелететь) и вышла из избы. Нутряным рыком проводил ее внучатый племянник Игнат Елизарович. До чего же надоела престарелая старушонка! Пропиталась ересью и греховодством. Игнат Елизарович исповедует веру прадеда, Аввакума Юскова; за фалды «федосеевского кафтана» держится рябиновец, хоть и стрижет бороду.
VI
В избе водворилась тишина. Прокопий Веденеевич, скомкав в медвежьей лапище бороду, обдумывал тягостное положение, стоя возле стола и не глядя на шалопутного сына. Он все еще никак не мог уверовать, что объявился беглый Тимка – рубщик икон, срамное чадо.
Урядник ждал, что будет дальше. С хромовых сапог его тоненьким узором легла пыль на скобленые половицы.
На шаг от двери прикипел Тимоха. Если отец вдруг заедет в скулу – моментом вылетишь в сени. Тогда беги, не оглядывайся. За восемь лет, какие Тимка провел в городе, в памяти жил строжайший батюшка-старообрядец. Парнишка помнил, как от одного отцовского удара старший брат Гаврила головой ударился в тесовую стену в завозне.
Окаменелое молчание буравил младенческий писк.
Прокопий Веденеевич сотворил молитву, бормоча застревающие в зубах непроворотливые старославянские слова: «Блудный сын спаскудил дом твой, господи, – дополнил к псалму нутряное горе Прокопий Веденеевич, – сотворил изгальство в доме твоем, господи. Вразуми мя, господи, в деянии твоем, в слове твоем».
Шумно передохнул, одернул рубаху под льняным поясом, повернулся к сыну.
– Сказывай, шалопутный, где бывал? Хто надоумил тя, несмышленыша, свершить пакостное святотатство в моленной горнице? Сам того умыслить не мог. Сказывай.
Пружиня голос, сын ответил с запинкой:
– Где был – известно. Господин урядник сообщил. В депо работал. Год учеником, год подручным, а потом кузнецом. Арестовали за участие в сходке мастеровых. В школе учился, в воскресной. В тюрьму потом посадили.
– Про арест, тюрьму будет разговор. Про святотатство реки, грю.
Сын шумно вздохнул.
– Ну? Молчание.
– Говори, грю, кто надоумил чудотворную икону порубить!
– Никто. Сам.
– Врешь, шалопутный. С каторжанином Зыряном про што разговор вел, сказывай. В десять-то годов отрок все помнит. Сказывай!
В ответ молчание.
– Пороть, пороть надо! – подсказал урядник. – Вы же, Прокопий Веденеевич, праведной веры держитесь. За порубку икон особливо вложить память, чтобы вовек не забыл. Позовем в соборню и, как по воле родителей и через родительское дозволение положить на скамейку и всыпать, вложим памяти, как и должно. Чтоб держал себя в дозволенных линиях. И я помогу. Потому – за святотатство.
