Государи Московские: Воля и власть. Юрий - Дмитрий Михайлович Балашов
Кони идут шагом, проминая снег. Воет метель. Черные, ежели глянуть издали, всадники на своих мохнатых конях то возникают, то тонут в текучем сизом пологе летящих снегов. Подрагивают притороченные к седлам копья. Торока (переметы) набиты добром, лопотью, узорочьем, оружием – удоволены все, и теперь лишь только бы добраться до Сарая!
В редких припутных деревнях одни древние старухи и старики. Жители дернули в леса, уведя скотину. Сидят теперь в лесных схронах, в землянках, понаделанных загодя, а то и просто под кучами бурелома, в брошенных берлогах медвежьих. Тут же терпеливая голодная скотина, которой, кроме хвойных лап и березовых почек, нечего предложить. Все пережидают, пока пройдет войско, не то запросто уволокут скотину с собой! Не посмотрят, кто ты есть: татарин, чуваш, мариец али удмурт, хоть кричи, хоть кланяйся, все одно, уведут с собою!
Воет метель. Победоносная рать хана Шадибека возвращается к дому.
Уже на подходах к Сараю рать начинает понемногу таять. Степные эмиры уводят своих воинов к зимним кочевьям. Где-то горько плачет, кричит, расставаясь с матерью, молодая пленная девка: та и другая захвачены разными воинами. В Сарае полки и вовсе менеют числом. Поход окончен! Впереди – теплая юрта, чумазая жена, едкий кизячный дым костра, дети, что тотчас облепляют вернувшегося с победою родителя, горячая шурпа или вареная баранина. Зовут есть, и старая жена, сдерживая недовольство, свысока поглядывает на робко жмущуюся к порогу полонянку, приведенную мужем ей в помощницы, себе – на постель, приходится пережить, не прекословя. Закон разрешает иметь четыре жены, а наложниц никто не считает даже – сколь может прокормить господин!
В низкий загон, перекрытый жердевою кровлей и камышом, загоняют худых, едва добредших баранов. Ничего, дошли, дак оклемают! Добытую в бою аланскую саблю господин юрты бережно вешает над своим ложем. Редкая добыча! Стоит, почитай, нескольких русских рабов! Пьют кумыс. Полонянка, которой милостиво сунули недогрызенную кость и тоже плеснули в чашку шурпы, торопливо ест, вся сжимаясь от предстоящего: ей делить постель с господином тут же, в юрте, на глазах у биче-беки, старой жены, и та будет ее потом из утра шпынять и гонять по работам, как будто ее воля была в том, чтобы оказаться здесь!
А в кирпичном дворце, где от бронзовых жаровен, полных горячих углей, струится жар, и ковры Шемахи и Хорассана покрывают и пол, и стены, на расстеленном дастархане идет пир. На кожаных подносах дымится вареная конина и баранина. В узкогорлых кувшинах стоят греческие вина, пьяный кумыс и русский мед. Играет музыка, танцовщицы с застывшими лицами, с глазами, подведенными сурьмой, изгибаются в восточном танце. Нойоны, эмиры и темники войска берут, уже устав от еды, кто конскую почку, кто плетенку вяленой дыни, кто подносит чашу кумыса к губам, молодые уже похотливо взглядывают на танцовщиц, и старый Идигу, посмеиваясь, глядит на пир, любуя взглядом вождей воинства и слушает уже слегка хмельную, гордую речь Шадибека, вовсю расписывающего скорое величие восстановленной Золотой Орды – им восстановленной!
– Я привез тебе подарок, Идигу! – говорит Шадибек. – Дорогой подарок! Я хотел показать тебе его сразу, но решил – пусть сперва будет пир! А теперь – смотри!
Шадибек хлопает в ладоши, и тотчас входят воины, – двое с серебряным блюдом в руках. Девушки расступаются, перестав изгибаться в танце, смолкает зурна. На блюде лежит мерзлая, оттаивающая голова, та, что Шадибек всю дорогу вез с собою на седле. Блюдо обносят кругом и ставят перед Идигу. Тот задумчиво глядит. Под головою, в тепле пиршественной залы, расплывается по блюду красная влага. Лик Тохтамыша черен и слеп. Эмиры, кто не зрел, по очереди подходят, взглядывают, кое-кто трогает пальцем смерзшиеся волосы этой еще недавно грозной головы повелителя степи, который, и поверженный в прах Тимуром, и разбитый на Ворскле, еще много лет подымал рати, бился за власть, ибо слава объединителя степи, второго Батыя, упорно текла за ним.
Идигу шевелит ноздрями, как бы принюхиваясь к тонкому, тяжелому запаху, что начинает издавать оттаивающий страшный дар. Девушки глядят завороженно, расширив глаза. Эмиры цокают, покачивают головами: кто удоволенно, кто озабоченно хмурясь. Далеко не все считают, что Шадибек был прав, отрезав Тохтамышу голову. Повелитель заслуживал почетной бескровной смерти – быть завернутым в войлочный ковер и удушенным.
Но вот, насладившись впечатлением гостей, Шадибек кивает воинам – унести блюдо. Идигу взглядывает на него озабоченно, без улыбки. Шадибек говорит:
– Теперь мочно объединить степь!
– У Тохтамыша остались дети! – возражает Аксай.
– Они не страшны! Они будут резать друг друга! – Шадибек, кажется, продумал все заранее. – И им можно помочь в этом!
Идигу едва заметно кивает головой, смотрит на юного хана, слегка вытянув шею, и по-прежнему без улыбки. Наставя большое старческое ухо, старается не пропустить ни слова из того, что говорит хан.
– Хромой Тимур не позволит тебе усилиться! – поднял голос Керим-бек. – Как только ты пойдешь к Иртышу, он выступит в степь!
Шадибек смотрит, медлит, молчит, загадочно улыбаясь. Потом говорит громко, размыкая уста:
– Великий Тимур умер! Я получил тайную весть! Умер во время пира, собираясь в восточный поход! Теперь его держава падет, а дети и внуки раздерутся друг с другом! И мы сумеем вновь получить Хорезм! – договаривает
