На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев
— Какой же скандал, если я потребую выполнения условия? Небось вернись я с пустыми руками, князь наверное потребовал, чтобы я подставил мой нос под его кинжал. По пословице: "Не давши слова — крепись, а давши — держись".
— Это все так, но…
— Никаких "но" ваших я бы не послушался, ежели бы не одно обстоятельство, — заговорил Темирязев. — Будем откровенны, но только, чур, между нами. Видите ли, я вам покаюсь: княгиня мне нравилась; но теперь моя чеченка мне нравится несравненно больше, а потому я Кэримат оставляю у себя. Скажите князю, что по дружбе я возвращаю ему его опрометчиво данное слово, но требую выкупа за княгиню. Пусть отдаст шашку, подаренную ему тестем. Шашка старинная, и такого клинка, как у нее, я, признаться, еще не видывал.
Крепко поморщился Нико, когда ему сообщили требование Темирязева, однако делать было нечего. Неохотно снял он со стены шашку и, вручив ее офицерам для передачи Темирязеву, не удержался, чтобы не выругать своего счастливого соперника.
— Чтоб этой шашкой ему голову отрубили! — злобно проворчал он, грустным взглядом прощаясь со своей драгоценностью.
Судьбе было угодно, чтобы злое пожелание исполнилось в точности.
В ночь на 14 ноября того же года при штурме старых Закатал Темирязев был тяжело ранен, и раньше, чем солдаты успели подбежать к нему, какой-то лезгин, сорвав с него шашку, очевидно бросившуюся в глаза своей богатой отделкой, одним взмахом отрубил ему голову, после чего с криком торжества пустился бежать, унося с собой драгоценное оружие.
— А что сталось с Кэримат? — спросила Элен.
— Ее взял к себе другой офицер, окрестил в православную веру и женился. Прекраснейшая жена вышла.
Панкратьев умолк. В эту минуту стенные часы пробили 12.
— Ого, как я засиделась для первого раза! — воскликнула Двоекурова. — Пора хозяевам дать спать.
Она ласково, как со старым знакомым, попрощалась с Павлом Марковичем, Аней и Иваном Макаровичем.
— Надеюсь, мы будем друзьями и часто-часто видеться? — сказала она на прощанье.
— Хоть каждый день, — весело отвечал полковник, провожая ее в переднюю.
Когда стук колес княгининой кареты замер во мраке ночи, Павел Маркович вскинул глаза на Колосова и Аню, близко прижавшихся друг к другу, и прочувствовавшим тоном произнес:
— Какая дивная женщина эта княгиня, на редкость. Не правда ли?
XXIII
Так удачно завязанное первое знакомство между княгиней и Панкратьевым очень скоро перешло в настоящую дружбу.
С каждым днем посещения Элен делались все чаще и продолжительней, пока, наконец, не установился обычай, по которому Элен все свое послеобеденное время начала проводить в доме Павла Марковича в обществе самого полковника, Ани и Колосова. Кроме этих трех, Двоекурова не сошлась больше ни с кем в поселении штаб-квартиры. Встречаясь изредка с женами офицеров полка, она была с ними очень любезна, но визитов не делала и к себе не приглашала, чем те немало возмущались.
— Ну уж и гордячка ваша княгиня, — выговаривали Павлу Марковичу обиженные полковые дамы при всяком удобном и неудобном случае, — надутая, злая.
— Что вы, помилуйте, злая! — искренно возмущался Панкратьев. — Да добрей ее я человека не встречал. Вы себе представить не можете, как много она делает добра. Вы спросите на слободе, скольким она помогла, одиноким старикам, вдовам, сиротам. Кому корову купит, кому даст денег на починку дома, кого одеждой снабдит. Каждое утро у нее в квартире, как в департаменте прошений, толпы просителей, и ни один-то не уйдет неутешенный. Нет, она прекрасная, редкостная женщина, побольше бы таких, много бы на земле горя поубавилось.
— Ну, расхваливайте! — раздавались в ответ протестующие голоса. — Эка невидаль, бедным помогает! При ее богатстве выкинуть сотню-другую рублей ничего не значит, а со скуки и это занятие. Нет, что ни говорите, а она гордая, это уж у кого хотите спросите.
Такого же мнения о княгине были и мужчины. С ними княгиня была еще сдержаннее, чем с дамами, и на это у нее были свои причины. Вначале, по приезде, она, видя в них добродушных провинциалов, держала себя проще, даже несколько фамильярно. Они забавляли ее угловатостью своих манер и той особенной, нравившейся даже ей вначале грубостью, которая развивается при условии походно-боевой жизни.
Каждый из них не раз бывал "в походах и делах против неприятеля", как значилось в их формулярных списках, не раз смотрел смерти в глаза; про некоторых рассказывали интересные случаи, где они так или иначе показали себя героями. Некоторые носили на теле рубцы от неприятельских ударов. Все это взятое вместе подкупало княгиню, и она невольно преувеличивала достоинства этих людей.
"Они, правда, немного грубы, но зато какие прямые и честные натуры", — думала она, не без чувства уважения приглядываясь к своим новым знакомым.
Однако ей скоро пришлось во многом разочароваться.
Присмотревшись ближе, она заметила, что эти люди, особенно казачьи офицеры, на первый взгляд казавшиеся такими простаками, в действительности были, напротив, очень хитры, себе на уме, скрытны, недоверчивы и подчас способны на большие гадости. К тому же очень любили сплетни, ничуть не менее своих жен, которых, относясь к ним с наружным презрением и называя бабами и жинками, в душе сильно побаивались.
Особенно типичным в этом роде оказался хорунжий Богученко. Как завязалось их знакомство, Элен сама не знала, это вышло само собой, но, познакомившись, Богученко стал часто навещать ее и просиживать часами. Вначале он произвел на княгиню очень хорошее впечатление. Это был человек лет 22–23, с загорелым выразительным лицом, темными глазами, стройный, широкоплечий, с могучей грудью и талией, как у женщины, туго перетянутой кавказским ремнем, на котором болтался огромный, богато оправленный кинжал. Папаху Богученко носил по-чеченски, на затылок, и чрезвычайно коротко стриг волосы, что придавало ему еще большее сходство с горцем. Черкеску он носил неподражаемо, как настоящий чеченец, причем она не представлялась одеждой, а как бы частью его тела. Обутый в чувяки и ноговицы, Богученко ходил неслышно, как пантера, и его неожиданное появление всякий раз невольно заставляло княгиню вздрагивать. Об удали и храбрости Богученко ходили легенды, так же как и о его зверской жестокости с врагами, но княгиня даже и это находила в нем красивым.
"Настоящий запорожец, — думала она, — потомок тех легендарных полузверей-полугероев, которые с неслыханною жестокостью заливали кровью поля Польши в течение целых веков".
— Ну что, господин абрек? — встречала всякий раз ласково княгиня являвшегося к ней Богученко. — Как дела, опять были в горах?
— Был, — спокойно отвечал Богученко, апатично присаживаясь в глубокое кресло.
— И что же? — допрашивала Элен, невольно чувствуя некоторый не то страх, не то отвращение к
