Собирал человек слова… - Михаил Александрович Булатов
…Даль и не заметил, как вошел Пушкин. В черном новом сюртуке. Даль не удивился, не испугался. Сказал:
— Тот самый сюртук. Я его узнаю. Он все эти годы был у меня. Недавно я показывал его Пущину.
Пушкин сказал:
— Пущин далеко.
— Как же, как же, — заговорил Даль. — Но их ведь вернули из ссылки. Пущин приезжал ко мне в Нижний. Мы говорили о тебе. И сюртук я ему показывал — выползину. И дырочку от пули.
Пушкин медленно расправил в ладонях полу сюртука и показал Далю. Материя была цела. Дырочки не было. Засмеялся.
— Я из этой выползины долго еще не выползу…
Сел напротив. При свече он был смугло-желт, волосы казались темнее, лишь глаза сияли — как ключевые озера. Пушкин спросил:
— Ты какими судьбами? Тут же карантины кругом. Я на днях собрался на тот берег Азанки, перевозчикам рубль давал — не поехали.
Даль сказал:
— Я по делам службы. Из Нижнего.
Пушкин сверкнул полоской зубов:
— Служба, служба! Верблюд, навьюченный словами, в турецком плену службы. Помнишь, ты про верблюда рассказывал? Ты на него похож.
Даль сказал:
— Нет, нет, не думай, я свои запасы разбираю. Вот сборник пословиц составил. С лишком тридцать тысяч. И слова до буквы «3» разобрал.
Пушкин стал считать, быстро загибая пальцы:
— Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете, земля. Восемь букв разобрал. А всех до ижицы тридцать пять. Однако выйдешь ли из плена живым?
Даль сказал:
— Из хивинского плена убегали. Пан или пропал.
Пушкин постучал себя в грудь длинным пальцем:
— Я, брат, тоже побег замышлял. Хотел новое Болдино. Не смог. Где ж тебе! Нет, не убежишь!.. — Пушкин привстал, заслоняя свет, перегнулся через стол: — А жаль! Служить, так не писать!
Даль затвердил:
— Убегу, убегу…
Пушкин вдруг опустился грудью на стол, закрыл глаза, проговорил жалобно:
— Холодно…
Взял свечу, накапал золотистого воску в ладонь, начал быстро растирать виски.
Даль крикнул последний раз:
— У-бе-гу!
— Холодно, холодно, ваше превосходительство!
…Приказчик стоял перед Далем, склонившись.
— Заснули, ваше превосходительство, — говорил почтительно. — Может, прикажете насчет ночлега распорядиться?
— Нет, нет, я еду, — отвечал Даль, подымаясь с кресла и направляясь к двери. — Вели подавать.
Недалеко от дома стоял вековой вяз, такой могучий, что казалось, он и поддерживает это тяжелое темное небо. Дождь тихо шуршал, сыпал копейки в темный пруд.
Прошлась дрема по сенюшкам, а до нас не дошла.
РАБОТАТЬ, ТАК НЕ СЛУЖИТЬ
Последние годы в Нижнем Даль все жаловался, что стал совсем стариком. Он мог сутками колесить по скверным дорогам, ночевать в угарной избе на жесткой лавке, мог день-деньской бродить в шумной ярмарочной толпе. Друзья находили, что после сидячей петербургской жизни Даль поздоровел, окреп в Нижнем. А сам он все жаловался: хил, немощен, дряхл. Это он хитрил — готовился уйти со службы.
После обеда
