Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона

Уходя, Платон сказал Абираму, что придёт завтра, но обещание не выполнил. Следующий свой день он начал с того, что отправился к индийским гимнасофистам, бродячим аскетам-брахманам, образовавшим в Пелузии свою религиозную школу или секту, славившуюся тем, что в ней царил не только суровый дух воздержания от всяких земных соблазнов, но и дух честности, давно утраченной всем прочим миром, которым овладела жажда золота, власти и наслаждений.

   — Тело, — сказал ему самый старый брахман, когда они уселись в тени под деревом, — это внешний покров души, оно смертно, оно конечно, но душа, пребывающая в нём, есть нечто невидимое, невесомое, недоступное тлению, вечное. Земной человек троичен, подобно Богу, которого отражает в себе. У него есть разум, душа и тело. Если душа соединяется с разумом, она достигает мудрости и мира; если она колеблется между разумом и телом, то попадает под господство страсти и вращается в роковом круге; если же она подчиняется телу, то отдаётся во власть безрассудства, неведения и временной смерти. Вот что может каждый человек наблюдать внутри себя и в окружающем мире.

   — Кто это сказал? — спросил изумлённый Платон. Брахман словно проник в его собственные мысли, об этом Платон уже не раз писал в своих сочинениях.

   — Это сказал Кришна, — ответил брахман.

   — Кто он?

   — Спаситель мира, сын Бога и Девы, учитель людей.

   — Стало быть, Бог уже послал в мир своего пророка?

   — Ты сомневаешься?

   — Абирам, последователь Моисея...

   — А, я знаю, — улыбнулся старик. — Я знаю Абирама. Его бедный народ уже тысячу лет жаждет пророка, о котором говорил на смертном одре Моисей. Между тем пророк уже давно пришёл в этот мир.

   — И где же он?

   — Он завершил свою миссию, одержав победу над душами людей, и добровольно принёс себя в жертву вдали от них, в пустыне Гимавата, был убит врагами. И стал бессмертен. И ещё скажу тебе: он был Первым. Символом любви и жертвы. Все другие после него — его отражение, его тень на землях, по которым бредут другие народы. В Персии — это Митра, примиривший Ормузда и Аримана; в Египте — Гор, сын Осириса и Исиды; у вас, в Греции, — Аполлон, бог Солнца и лиры. Евреи ждут своего мессию. Все планеты освещены одним и тем же солнцем. Об этом лучше других знают философы. Индия предаётся сладким мечтам о бессмертии, Египет ищет бессмертие в царстве мёртвых, Эллада — в любви и красоте... Вот я переписал для тебя на греческом языке несколько строк из Великой Книги Бхагават-Гиты. — Старик развернул папирус и прочёл вслух: — Ты несёшь внутри себя высочайшего друга, которого не знаешь. Ибо Бог обитает внутри каждого человека, но не многие умеют найти Его. Человек, который приносит в жертву свои желания и свои действия Единому, Тому, из Которого истекают начала всех вещей и Коим создана Вселенная, достигает такой жертвой совершенства, ибо тот, кто находит счастье в самом себе и в себе же несёт свет, тот человек в единении с Богом. Познай же: душа, нашедшая Бога, освобождается от рождений и смерти, от старости и страдания и пьёт воды бессмертия».

Старик осторожно свернул папирус в трубку и протянул его Платону.

Платон взял свиток и почувствовал, как по щекам его катятся слёзы радости. В эту минуту, как никогда ранее, он почувствовал, что избрал верный путь в поисках истины, — путь, по которому шли мудрецы великих древних народов, пророки грядущего.

Эвдокс был также доволен своими поисками и встречами, о чём наглядно свидетельствовала растущая с каждым месяцем гора свитков — его сочинений по медицине, географии и астрономии.

   — Я не стану тебе рассказывать, что я узнал, чему научился, — не раз говорил он Платону. — Потом, когда у тебя появится желание, ты обо всём этом прочтёшь. — Эвдокс не без гордости указывал на свои папирусы. — Я тружусь. А ты?

   — Я тоже, — кратко отвечал Платон.

Количеством новых сочинений он похвастаться не мог. Не то чтоб их не было вовсе, просто в них Платон отражал не впечатления от увиденного в Пелузии. Он наконец взялся за работу, которую не мог себе позволить, живя дома, в Афинах. Это были наброски о наилучшем устройстве государства — правильном, прочном, надёжном, не подверженном случайным переменам по произволу толпы или недальновидных правителей. Он готовился к созданию труда о государстве, построенном в соответствии с истиной, с волей и целью Творца. Ведь все пророки мечтали об этом и трудились ради этого. Правда, одни полагали, что надо начинать с человека, с воспитания гражданина, другие видели решение задачи в совершенствовании власти, управления государством, его законов и правителей. Но и в этом, и в другом случае, чтобы воспитать человека или воспитать царя, следовало заговорить с ними на языке Бога, от имени Бога, быть Его пророком и исполнителем Его воли. Это высшее назначение человека на земле, наилучшая судьба смертного, потому что только так он может приблизиться к Богу и обрести бессмертие. Это высшее призвание философа, истинное и единственное и самое страстное его желание. Таково оно было у Кришны, у Заратустры, у Моисея, у египетских и греческих пророков. Пифагор и Сократ шли по этому пути. Стало быть, это и его, Платона, путь: создать учение, которое ляжет в основу многовековой жизни народа — как вера и как знание. Вера нужна гражданам, подданным, знание — правителям. А потому философ — пророк веры и добытчик истины, тот, в ком душа, как сказал брахман, соединяется с разумом, достигая высочайшей мудрости и, значит, власти над миром.

Таковы были мысли Платона, заполнившие его новые свитки. Но делиться ими с Эвдоксом ему не хотелось. Они были ещё несовершенны, порою случайны и бездоказательны, потому что душа и разум автора ещё не слились в любви друг к другу. Любовь разума к душе — стремление к познанию животворящего блага, любовь души к разуму — стремление к самопознанию. Всё вместе — мудрость, источник силы, славы и бессмертия.

Ох, как бы чрезмерное самомнение не загубило дар познания, не затмило цель, не отняло память о том, что ты сам лишь пылинка в воздухе, которым дышит, согревая её, Творец.

Из всех философов Эллады, известных Платону, ближе всех к цели был, кажется, Пифагор. Он начал свой путь великого поиска здесь, в Египте. Говорят, в храме Осириса в Гелиополе. Здесь он услышал музыку, очищающую душу от мусора и тщетных страстей, здесь ему открылась великая тайна древних знаков и цифр.

Мысль о том, что пора отправляться в Гелиополь, становилась с каждым днём всё отчётливее, а желание встречаться с Абирамом, брахманами и последователями Заратустры всё слабее. Наконец Платон сказал Эвдоксу:

   — Каждый день из Пелузия уходят суда в Гелиополь. Там находится храм всех богов, пантеон Великой Эннеады, Великой девятки: бога солнца — Ра-Атума, бога воздуха — Шу, разделяющего небо и землю, богини влаги — Тефнут, жены Шу, бога земли — Геба, сына Шу и Тефнут, богини неба — Нут, дочери Шу и Тефнут и жены Геба, царя загробного мира — Осириса, богини плодородия, воды и ветра — Исиды, которую мы дома, в Элладе, зовём Деметрой, бога пустыни — Сета, убийцы Осириса, сына Геба и Нут, и, наконец, сестры Исиды — Нефтиды, жены Сета.

   — Надо же! — всплеснул руками Эвдокс. — Как ты всё это запомнил?

Платон пожал плечами и сказал:

   — Завтра же отправимся в Гелиополь. Вблизи города — великие пирамиды и Мемфис.

   — Сколько времени ты намерен там задержаться? — Эвдоксу явно не хотелось покидать шумный и многолюдный Пелузий.

   — Столько, сколько будет надо. Я хочу принять посвящение Исиды и Осириса.

   — Но на это уйдёт несколько лет! — воскликнул Эвдокс.

   — Может быть, — ответил Платон. — Но Пифагор не считал эти годы потраченными напрасно.

   — Перед таким доводом я умолкаю, — опустил голову Эвдокс. — Но не проще ли отправиться к ученикам Пифагора и взять у них готовым то, что ты намереваешься собирать здесь по крохам.

   — Каждый засевает своё поле сам, — сказал Платон.

   — Но ты не станешь удерживать меня возле тебя? Такого уговора между нами не было.

   — Не стану.

   — Хорошо. Я буду ждать тебя, сколько смогу. Но и там, куда уеду, я стану ждать тебя. В Таренте, — уточнил он, — у Архита.

Платон в ответ кивнул головой.

У египтян три времени года: разлив, зима и лето. Разлив — это время, когда Нил выходит из берегов. Как и другие времена года, он длится четыре месяца. Затем наступает лето — время сбора урожая. Зима остужает землю и даёт ей отдохнуть от воды и жары.

Теперь была зима. Вода в Ниле успокоилась и стала почти прозрачной — во время разлива она бывает красной, как кровь. В сухих звонких тростниках гуляют прохладные ветры, шумят, перекатываются по зарослям, треплют тонкие ветви подступающих к берегам финиковых пальм. На пустующих посевных угодьях — тёмно-зелёная трава. Крыши крестьянских хижин превратились в стога, да и стены обставлены снопами банановых стеблей, предохраняющих обитателей хижин от прохладных ночей и свирепых ветров.