Наталья Иртенина - Царь-гора
Лунев дернул бровью и потянулся рукой в карман шинели. Выражение его бледного лица сделалось расслабленным и одновременно застывшим. Не дожидаясь ответа, он скрылся в упавших сумерках, еще более густых оттого, что огонь сгонял тени в пространство между кострами.
Надышавшись воздухом, Шергин вернулся в избу, крикнул Ваську и потребовал горячей воды. Через час в дом ворвался прапорщик Овцын и испортил блаженство отпаривания заскорузлых мозолей.
— Ротмистр Плеснев определил зачинщиков сей провокации числом пять и распорядился пороть, а женский пол отправить по домам. — Он поморгал от волнения, набрал воздуху в грудь и обиженно выдохнул: — Да за кого они нас принимают!.. За разбойников… башибузуков?! Это вовсе нестерпимо!
— Успокойтесь, Митя, — проговорил Шергин, вытирая ногу. — Не рвите себе душу. Скажите лучше, что за моча ударила в голову ротмистру Плесневу?
— Этого я не знаю, — на мгновение сконфузился прапорщик. — Но могу предполагать. Ротмистру ударила в голову успешно проведенная мобилизация среди местного населения.
— Ну и как же он ее проводил? — поинтересовался Шергин.
Тут Митя Овцын замялся.
— Об этом, господин полковник, вам лучше спросить у самого ротмистра Плеснева.
— Черти, — пробормотал Шергин, натягивая сапоги.
По пути им встретилась пара ковыляющих мужиков, виснущих на бабьих плечах. Порка завершилась, солдатская масса гудела одобрением, хохотом и бранью в адрес раскольников. Со стороны прилетел женский взвизг, отчего хохот усилился. Шергин молча расталкивал загораживавших дорогу солдат. Митя Овцын где-то потерялся.
Возле одного из костров показался ротмистр. У него было багровое в отблесках огня лицо и опасно веселые глаза.
— А-а, господин полковник, — развязно крикнул он, — просим к нашему шалашу. Отведайте блюдо под названием «седло поротого сектанта».
Он протянул Шергину шашку с нанизанным куском поджаренного мяса.
— Встаньте, ротмистр, и благоволите пойти со мной. Я хочу задать вам пару вопросов.
— Вам нажаловались эти деревенские свиньи, — предположил Плеснев, когда они отошли в сторону, где было свободней и темнее. Он говорил громко и с вызовом.
— Не угадали.
— Не угадал? — разочарованно переспросил ротмистр. — А-а, вы хотите знать, как прошла мобилизация этих сволочей.
— Можно и так сказать. Только говорите тише, я не глухой.
— Отдаю должное нашему доктору, хоть и мерзавец каких мало. Без его совета мы бы этих столбоверов упрямых до смерти запороли, а ничего не вышло б. Не желают они воевать за веру и отечество, хоть тресни. Ну да, у них же и вера другая и отечества никакого… как такового. — Ротмистр всхохотнул.
— Что посоветовал доктор? — спросил Шергин.
— Доктор сказал умную вещь. Сказал во всеуслышание: велите солдатам употребить их баб и девок. Это для них, говорит, хуже смерти. Замирщение, порча от мира. Все свое, чего другие касаются, они-де выкидывают. А тут бы всех баб выкинуть пришлось.
Ротмистр зашелся в хриплом хохоте.
— А с медицинской, говорит, точки, — выдавил он сквозь надсадный смех, — прямая польза — чтоб не вырождались, свежую кровь им…
— Вы с ума сошли, — изумленно произнес Шергин.
— Нет, почему же. До дела хоть не дошло, а подействовало сразу. Как услыхали, что доктор предлагает, тут же смирение явили, чуть не сами в роты попросились. А доктор-то, доктор, — ротмистра вновь развезло хохотом, — можно, говорит, еще молельню их спалить, все равно сектанты.
Он оборвал смех и сделался мрачным. Покачнувшись, сказал:
— А все равно наш доктор — изрядная скотина… Любви в нем нет, вот что.
Горные реки вскрывались одна за другой и с дробным грохотом начинали буйное движение. Отряду везло — до сих пор ни одна не преградила намертво путь. Какие-то успевали перейти по льду, других вынуждали подниматься к освободившимся от ледохода верховьям и там перебираться по камням, веревочным мосткам. Становилось голодно, горное зверье ходило далеко стороной.
На второй день после ухода из кержацкой деревни горы приобрели оттенок бурой засохшей крови. Среди солдат это произвело сильное смущение и уныние. Офицеры доносили, что объявились подстрекатели, которые скрытно мутят воду, толкают рядовых к неподчинению и мятежу. Шергин подозревал подстрекателей в самих офицерах, по крайней мере некоторых, но вполне допускал мысль, что в полк могла проникнуть красная пропаганда. Теперь в России негде было спрятаться от этой заразы, она, как испанка, распространялась по воздуху и одним движением косила тысячи до того вполне здоровых людей.
Стойбище туземцев на склоне горы было издали похоже на скатившиеся валуны, чутко застывшие в ожидании малейшего толчка для продолжения бега. Горные калмыки, жившие охотой, высыпали из юрт, в равнодушном ожидании глядя на изнуренный переходом отряд. Если бы не желтый оттенок их лиц, они бы казались ожившими осколками красных гор, которым надоело неподвижно лежать и слушать вой ветра, секущего их своим резцом, медленно, но верно вырезающим на них морщины. Впереди туземцев стоял высокий старик в меховой шапке и длинной дохе. Его лицо было не просто иссечено ветром, а подверглось более сложной и жестокой операции. Покрытое шрамами, оно походило на физиономию тряпичной куклы, сшитую из разных лоскутов: один был желто-коричневый, как у всех, другой — красноватый, под цвет гор, и гладкий, третий — бурый и смятый в комок. На границе между двумя лоскутами тряпичник, разломив пополам пуговицу, приделал маленькие, настороженные, недобрые глаза.
Это был шаман.
Он определил главного в отряде и обратился к Шергину. Сказал, что еды в стойбище едва хватает, — зверь уходит и не дается в пищу. Рядовой Вогуличев старательно переводил его речь. Калмыки подтвердили слова шамана уныло-энергичными киваниями, как механические болванчики.
— Нам достаточно будет части того, что запасли ваши охотники, — ответил Шергин, внутренне морщась. Торг за еду успел набить ему оскомину в продолжение всего зимнего похода. Везде одно и то же. Никому не улыбалось кормить голодную ораву пришельцев, воюющих неизвестно за что.
Вогуличев, как мог, перевел. Шаман, потревожив движением свои лицевые лоскутья, хотел что-то сказать, но Шергин не дал ему:
— Оставим это пока. Мои люди устали, они передохнут здесь до завтра, и мы пойдем дальше.
По глазам шамана было видно, что у него имеются возражения, но, поколебавшись, он развернулся и ушел. Остальные туземцы, проявив любопытство, рассматривали амуницию солдат и глядели, как те устраиваются. Иные, особенно смелые, предлагали меняться: показывали шкурки, костяные амулеты и требовали за это богатство винтовку либо ремень с пряжкой.
Удостоверившись, что солдаты ладят с аборигенами, полковник направился к юрте шамана — еще раньше подметив, куда тот скрылся. Вогуличев громко топал рядом, осознавая свою значительность. В юрте было темно — горел лишь маленький красноватый огонек в очаге из камней, словно потусторонний глаз, наблюдающий за всем, что происходит по эту сторону. Привыкнув ко тьме, Шергин различил лежащего человека — он натужно дышал и был, очевидно, в бреду. Возле сидел на полу шаман, положив руку на грудь больного, и тихо бормотал. Потом бормотание прекратилось, шаман что-то сказал. Вогуличев, помедлив, истолковал его слова:
— Сегодня ночью… э-э… я буду звать духов, разговаривать с ними. Э-э… духи наслали болезнь, и отнять ее могут только они. Если твои люди помешают мне, духи рассердятся и нашлют беду. Вели твоим людям не мешать мне.
— Хорошо, — ответил Шергин.
— Ты чего-то хочешь от меня, — продолжал шаман. — Чего?
— Хочу спросить тебя: знаешь ли ты дорогу в заповедную землю, которую называют Беловодье?
Слова «Беловодье» в гортанных звуках Вогуличева Шергин не разобрал. Вероятно, оно было передано описательно. Шаман издал звук, напоминающий смех вороны. Шергин плохо видел его лицо, но был уверен, что оно осталось неподвижным.
— О том нужно спрашивать не меня.
— А кого?
— Белого Старца.
— Где его найти?
— Он живет на горе Белого Старца.
— Понятно.
Теперь была очередь полковника смеяться по-вороньему.
— Как я узнаю эту гору?
— Узнаешь, — ответил шаман. — Если дойдешь. Путь к горе Белого Старца стережет дух гор. Он принимает обличье красивой девушки или медведицы. Его легко рассердить, а можно задобрить. Он не любит, когда кто-то идет к Белому Старцу.
— Как я узнаю гору? — повторил Шергин, пропустив мимо ушей чепуху про сердитого духа, которую воспроизводил Вогуличев.
Шаман долго собирался с мыслями.
— Я и так много сказал тебе. Дух гор может рассердиться на меня и наказать.
— Но сначала я накажу тебя и твой род. Я велю забрать всю добычу, а тебя возьму с собой. Твои сородичи останутся без еды и шамана, а ты будешь разбираться с духом.
