Михаил Старицкий - Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей
— И чего мне вас миловать? Га? Скажи, пожалуйста, чего? Что я вам, паны хлопы, делаю? Разве я граблю или мучаю вас? Я делаю то, что мне приказал мой пан, и больше ничего. Земля панская, и все, что на ней, панское, и церковь панская; пан мне отдал все в аренду и велел без платы хлопов в церковь не пускать...
— Да это ж гвалт, — заговорили седые деды, — кто ж в храм божий за деньги пускает?
— Пхе! — усмехнулся презрительно Лейба и оттопырил руки, точно отталкивая от себя что-то гадкое и неприятное, — разве это божий храм? Идите в костел!
— Сам туда иди с балабустою! — крикнул кто-то в толпе.
— Тпху! — сплюнул жид и, как бы не расслышавши слов, продолжал: — Никто вам не мешает идти туда, а если вы хотите в схизматскую халупу идти, так и платите за то чинш, чтобы было на что честным, почтивым людям жить!
— Да ты не смей так про веру нашу говорить! — крикнул диакон, выступая вперед. — Сам король защищал ее...
— И что мне король? — протянул жид, зажмуривая левый глаз и приподымая плечи, — пусть он себе в Варшаве король, а пан в своем маетке сам себе круль! И когда хлопы хотят быть схизматами, так должны за то деньги платить.
Жид снова сплюнул на сторону и прошелся перед всеми.
Батюшка стоял все время молча, опустивши голову на грудь.
— Дьявол проклятый! Собачья душа! — зашептали более молодые, сжимая кулаки. Бабы заплакали.
— Откуда же взять, Лейбо, откуда? Сам знаешь, какой голод, — одни только шкуры остались на плечах, и те б сняли, да ничего не дают за них, — заговорили впереди.
— Пс! — остановился жид, растопыривая с недоумением пальцы и отбрасывая голову назад, — так что ж вы, паны хлопы, шумите, разве я неволю вас? Нет денег — и не надо; лучше домой идти и сделать чего-нибудь. Разве мало работы есть? Ой, вей! А панотец может и в поле перехамаркать... Спокойной ночи, паны хлопы, спокойной ночи, панотче! — поклонился он насмешливо крестьянам, поворачиваясь снова спиной.
— Да как же нам в такой святой день без службы божьей остаться? — взмолились старики.
— Не откроешь церкви?! — закричали сзади хлопцы.
— Давайте два червонца — и можете там себе свои схизматские отправы служить, — ответил жид, не поворачивая головы.
— Так сдохнешь же, собака! Отвори церковь! — кричали сзади.
— На бога, стойте! Молчите! — бросались к хлопцам бабы и седые мужики.
— Га? Так вы еще так, лайдаки, хлопы? — повернулся вдруг жид. — Забыли панские канчуки, хотите еще? — попробовал было он окрыситься, но вдруг побледнел как стена и затрясся. Перед ним были все бледные, искаженные от ярости лица, и жид почувствовал в одно мгновенье, что толпа забыла уже всякий страх.
— Не дождешься, ирод! Прежде с тебя шкуру снимем! — все крикнули хлопцы и бросились вперед.
— Гевулт! — взвизгнул жид, подхватывая полы своего лапсердака и стараясь выбраться из толпы; но сделать это было почти невозможно: часть толпы бросилась вперед, другая стремилась окружить его. Бабы плакали навзрыд, батюшка несколько раз порывался говорить, но его слабого голоса не слушал никто.
Наконец Ганне удалось с отчаянным усилием прорваться вперед. Опоздай она на минуту, жид был бы смят и растерзан.
— Стойте, Панове! На бога, слушайте! — закричала она, насколько могла громко, подымая вверх руку с двумя червонцами. — Я даю деньги! Церковь откроют сейчас!
— Есть деньги! Панна дает! — закричали ближние дальним.
— Какая панна? Откуда взялась? — изумились кругом.
Толпа понемногу расступилась. Ганна подошла к жиду.
Он стоял мертво-зеленый, вытирая со лба пот и переводя с трудом дыхание.
— Вот деньги, — подала ему Ганна два червонца, — отвори церковь.
При виде червонцев лицо жида оживилось, и он с удивлением взглянул на Ганну.
— Ай, панна, какая сличная панна, — заговорил он, причмокивая губами и покачивая головой, — ой вей! Если б я знал, что здесь панна, я бы сразу церковь отворил, а то из этими гевалами, пхе, гевулт! И чего они с меня хотят? Я бедный жидок, ну, что пан скажет, то я и делать должен. Скажет запри — запру, скажет отпирай — отопру, скажет танцуй в судный день — танцевать буду! А что ж мне, бедному, делать, когда он с меня денег требует? Где же я их возьму? Ой вей! Хай ему маму мордуе, чем такой гешефт!
— Отпирай же двери скорей, — перебила Ганна жида, — солнце садится.
— Зараз, зараз, панно-любуню, — заторопился жид, громыхая замком, — панна, видно, здалека... может, до меня в корчму заедет... потому что тут неспокойно... Ой вей! Может, панна не знает, а эти хамы — все равно что дикие псы, — прошептал он, нагибаясь над ее ухом.
Но Ганна уже не слышала его, она подошла к старичку- священнику. «Благословите, панотче!» — склонилась она над его рукой.
Лицо священника было все покрыто мелкими морщинками; седая бородка спускалась на грудь; жиденькие, седые же волосы были сплетены в косичку; во всей его фигуре виднелась старость и дряхлость, и только карие глаза светились еще живым огнем.
— Бог благословит тебя, дитя мое, — проговорил он разбитым, дребезжащим голосом, как бы слышавшимся издалека ей. — Сам он и послал тебя! Если бы не ты, не слыхали бы мы божьего слова в такой великий день. — Батюшка замолчал, пожевавши губами; на глазах его показались слезы. — Разве это в первый раз? Покуда было что давать — давал, да прежде он и меньше правил... а теперь — два червонца... Где их взять? Откуда взять? Прогневали мы бога... настали горькие часы... А дальше что будет? — Старичок замолчал и взглянул куда-то вдаль; глаза его потухли, и на лицо упало мертвенное, безжизненное выражение.
Сердце сжалось у Ганны при виде этого убожества, при виде этой жалкой, беспомощной старости, отданной на поругание, на издевательство жидам.
— Бог милостив, батюшка! —тихо произнесла она.
— Милостив, милостив! — повторил старичок, оживившись. — Его воля на все... за наши грехи... и должны мы все терпеливо нести, ибо он сказал людям: «Мне отмщение, и аз воздам».
Толпа между тем осаждала богомольцев вопросами: кто такая панна, откуда и как явилась сюда?
— А откуда панна прибыла к нам? — спросил Ганну и старенький диакон, уже повеселевший, уже забывший грустное происшествие.
— Я из-под Чигирина, из Суботова, хутора войскового писаря Хмельницкого, полковника Золотаренка сестра.
Старенький священник зажмурил глаза с напряженным видом, как бы желая вспомнить что-то.
— А, помню, как же, знаю... Только, верно, не того, а отца его... Конечно, отца... Отца, так и есть, — заговорил он радостным голосом, и детская улыбка осветила его старческое лицо, — ох, горячий был казак Золотаренко Николай...
Наконец жид распахнул с трудом тяжелые двери. Батюшку и Ганну пропустили вперед, а за ними хлынула и остальная толпа. Вечернее солнце ударяло всеми своими лучами в правое высокое решетчатое окно, и целый сноп этих золотых и червонных лучей протянулся через всю церковь, осветив потемневший иконостас. Иконы глядели из темных позолоченных рам печально и сурово. Воздух в церкви был холодный и затхлый, словно в склепе. Батюшка велел отворить окна; сквозь мелкие решетки ворвался свежий теплый воздух, пропитанный тонким ароматом вишневых и яблоневых цветов. Наконец перед иконами зажглись свечи и лампады. Тысячью свечей осветилась темненькая церковь; каждый из молящихся стоял с зажженною свечой и с пучком вербных ветвей в руках.
На них уже не было сереньких пушистых барашков, а маленькие, липкие листочки покрывали красные прутья...
Царские врата торжественно распахнулись; в глубине засиял престол высоким треугольником семи зажженных свечей. «Слава святей, единосущней и животворящей тройце!» — возгласил батюшка окрепшим голосом. «Аминь!» — ответил ему стройно клир, и вся церковь, словно по одному мановению, опустилась на колени. Служба началась. Торжественная тишина прерывалась иногда только неожиданно вырвавшимся из груди рыданием. Молились горячо. При каждом возносимом кресте глаза с такой страстной надеждой подымались к потемневшим ликам святых, руки с такою глубокою верой прижимались к груди! Батюшка, предшествуемый диаконом, в лучшей ризе своей, с кадильницей в руке, вышел из алтаря; они останавливались перед каждым образом, кадильный жертвенный дым наполнял всю церковь, тихо пел клир, тихий свет разливался кругом от сияющих восковых свечей. Сквозь решетки заглядывали в окна, усыпанные белыми цветами яблонные ветви, а сквозь них светилось мягким нежно-розовым сиянием вечернее небо.
«Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний», — повторяла Ганна шепотом слова молитвы, не имея силы оторвать глаз от освещенного вечерним светом окна, а из глубины ее сердца подымался сам собою один и тот же вопрос: «Господи, где-то он? Где-то он? Знает ли, что затевается здесь?» И в тысячный раз горячие молитвы порывались из ее души.
Служба шла своим чередом: пение сменялось чтением. Читал отец диакон медленно, с трудом, но понятно для всех. Когда же на клире запели: «Осанна в вышних», множество голосов подхватили эту песнь, и ветви с зажженными свечами потянулись навстречу батюшке. Пение, шелест и шум ветвей наполнили всю церковь. Восторженное настроение охватило и Ганну. Долго не смолкал шум в церкви, долго подымались, словно лес, ветви над головами, а батюшка ласково улыбался и кропил всех из большой кропильницы святою водой. Алтарь между тем наполнился таинственным сумраком; в высокие окна смотрело уже потемневшее небо. Престол терялся в тени, свечи, горевшие на нем, казались какими-то большими звездами, плавно колеблющимися в таинственной полутьме, а красная лампада над царскими вратами сверкала, словно большая капля горячей крови, повисшая на золоченом своде.
