Николай Садкович - Георгий Скорина
Хромой пономарь постоял на своем дворе. Подумал и отправился к соборной церкви отзвонить к запоздалой обедне.
Почти доверху поднялся он по шаткой лестнице старой колокольни, как вдруг… Словно толкнул кто всю землю, сдвинул с места. Огромный столб дыма, песка и камня взлетел к небу у крутого изгиба крепостной стены. Вздрогнул собор, и сами загудели колокола. Это московские воины зажгли в заранее подведенной тайной сапе[53] не одну бочку отборного зелья. В зияющий пролом, словно вода в прорванную плотину, хлынули москвитяне.
Это был конец многодневной битвы, томительных ожиданий. Понял это и оглушенный пономарь на колокольне и в радости рванул сразу все веревки колоколов, затрезвонил что было сил. В первый день августа месяца кровопролитного тысяча пятьсот четырнадцатого года в Смоленск вошел великий князь Василий. Владыка Варсонофий, в праздничных ризах, с крестом и иконами, в окружении всего церковного причта, вышел на мост встречать московского князя. Вышел с владыкой сдаваться на милость победителя и наместник короля Сигизмунда – Юрий Сологуб с малолетним сыном. Упал на колени.
Князь Василий сошел с коня. С радостной улыбкой подошел под благословение.
– Радуйся, православный царь Василий! Великий князь всея Руси! – возгласил дрогнувшим голосом Варсонофий. – Много крови пролито, земля пуста… Возьми город с тихостью и здравствуй на отчине своей, городе Смоленске, многие лета!
За Василием благословлялись братья его Юрий и Семен, воевода Данила Щеня и князь Репня-Оболенский.
Поодаль стоял со своими приближенными победитель смоленской битвы князь Михайло Глинский. Красивые разлетные брови приподняты, чуть раскосые глаза мечут молнии, он взволнован. Не то радуется, не то еще не остыл гневный пыл в груди воина. Хитрый советник его, немец Алоиз Шлейнц, стал рядом и тихо по-немецки спросил:
– Не видел, князь, как враг твой, Сологуб Юрий, с великим князем любезно разговоры вел?..
– Знать бы о чем, – ответил Глинский также по-немецки.
– Уши наши слыхали, – засмеялся немец. – Сологуб воли просит, к королю своему Сигизмунду уйти.
– Что же Василий? – быстро спросил Глинский.
– Согласен, – ответил Шлейнц. – Московский царь сегодня что именинник. Добр и тих. Хочешь, говорит, мне служить, я тебя пожалую, а нет – волен на все четыре стороны.
Глинский улыбнулся.
– Не простит Сигизмунд Сологубу Смоленска.
– Верно, князь, – подхватил немец. – Сологубу прощать незачем. Вот другому кому все простится…
– Сегодня забыть это надо, – нахмурился Глинский, – больше о Сигизмунде мне не поминай. Цель достигнута, и ныне с Василием дружба крепка будет!
Шлейнц вздохнул:
– Умен ты, князь, а подчас будто слепой. Как бы тот, что пиво варил, на пиру без ковша не остался…
Глинский взмахнул нагайкой:
– Эй, герр Алоиз! Не говори под руку… Пир еще не окончился!
Великий князь Василий медленно двинулся к соборной церкви. Улицы были полны праздничным движением и гулом. Черный люд и мещане, прорываясь сквозь цепь стражников, тянулись к московскому князю, хватали край его платья, прикладывались к стременам. Стаями разноцветных голубей взлетали брили и шапки. Молебен служили всенародно. А когда соборный хор запел «многая лета», подхватили его тысячи голосов на площади и на улицах. Весь Смоленск возвещал многие лета московскому царю. Гудели торжествующие колокола. Из подвалов выкатили бочки пива и меда. Быстро охмелевшие простолюдины в пьяном восторге выкрикивали то благословения, то ругань и лезли под копыта коней.
После молебна Василий отправился на княжий двор. Глинский отделился от свиты и поехал вдоль городской стены. Возле большого пролома его встретил иноземный пушкарь Стефан с помощниками. Пушкари любовались результатом своей работы. Вокруг еще дымились балки обгоревших креплений, валялась, косо уткнувшись в землю, разбитая московским ядром пушка, обезоруженные ратники Сологуба убирали трупы. Здесь царили смерть и печаль.
– Слава, князь! – приветствовал Глинского пушкарь. – Долго ты этого дня дожидался… Смоленск пал. Город твой!
Глинский бросил пушкарям горсть монет и, не ответив, поехал дальше. На мгновение слова пушкаря отозвались в груди Михайлы праздничным песнопением: «Город твой!» Но что же омрачало победу?
С момента вступления в Смоленск великого князя Василия все стало казаться Глинскому не таким, каким он ожидал увидеть. Словно и впрямь ему были дороги эти люди, солдаты короля Сигизмунда, теперь побитые ядрами и потоптанные его конем. Или вновь, как дурной хмель, засверлили сердце слова немца Шлейнца: «Как бы тот, что пиво варил, без ковша не остался»… Почему князь Василий не окликнул его, когда с братьями шел под благословение?.. Почему не оглянулся никто, когда он, словно непрошеный гость, отстал от свиты и повернул коня?.. Ведь это он, Михайло Глинский, был главным победителем. И разве не с ним первым должен был князь Василий разделить сегодня почести? А получилось, что он вроде наемника… Отвоевал, и получай расчет! Мало ли помог он Василию? Став вождем вольнолюбивых русских людей, он увел к московскому государю великое множество черного люда.
Польские магнаты проклинали «изменника» Глинского, высмеивали его: «Глинский-де якшается с холопами, пресмыкается перед Василием».
Завистники князя Михайлы, прежде грызшиеся друг с другом, теперь вновь объединились. Вдохновляемые королем Сигизмундом и его советниками, немецкими рыцарями Георгом Писбеком и Иоганном фон Рейхенбергом, они не пожалели ни трудов, ни денег. Уход Глинского на Москву значительно осложнял дело жесточайшего закабаления Белой Руси польскими магнатами и костелом.
Зато имя Глинского стало популярным в православных братствах. Простые люди искали пути в войско князя Михайлы. Из уст в уста передавались рассказы о том, как хорошо да вольно живется теперь людям Белой Руси, последовавшим за Глинским к московскому царю. То там, то здесь вспыхивали все новые и новые восстания. Польские воеводы требовали от короля Сигизмунда решительных действий. Предлагали подослать убийц к зачинщику небывалой смуты. Но на тайном совете у короля рыцарь фон Рейхенберг предложил другое… В костелах и монастырях больше не произносились грозные слова проклятия. И даже рассказывали, что каких-то пойманных простолюдинов, пробиравшихся за кордон к князю Михайле, отпустили на волю, не причинив им зла.
К Глинскому был подослан, будто ненароком, польский шляхтич из дома Трепков, который своими рассказами скорее успокоил, чем насторожил Михайлу. Глинский был полон лучших надежд. Не придавая значения шипению Сигизмундовой дворни, он уже снова видел себя вождем и собирателем сильного государства, способного помериться не только с ослабленным распрями королевством Сигизмунда, но и с европейскими странами. Недавно им получено было письмо из далекой Венеции.
«Ты, князь, – писалось в этом письме, – явил мужество, начав избавление братьев наших от чужеземного ига, что, как черная хмара, закрыла земли Белой Руси. Дело это свято, и в далеком потомстве имя твое повторится с благословением. Правое дело творишь ты, соединяя православный люд наш с Москвой.
Наступит час, когда брат подаст руку брату, и не токмо люди твои, но все, кто от одной веры рожден и от одного языка богом на свет пущен, в великой семье соберутся. Не будет семьи сильнее этой. Кому противно сие?.. Друзьям ли твоим и нашим?.. Но не зло связывает людей в сердцах их, а добро и разум, знанием освещенный…»
Подписано это письмо было доктором Франциском из города Полоцка и доставлено князю посольской компанией боярина Никиты Ивановича Солода из Венеции.
Никита Иванович сообщал: «Ученый сей муж, доктор Францишек, человек православной веры и ума весьма быстрого. Многое видел, многое знает. Родом он из Белой Руси, куда вскорости вернуться хочет, и можно от него немалой пользы ждать».
Глинский и не вспомнил бы об этом письме когда-то служившего у него бакалавра, если бы не несколько слов, заставивших его иначе осмыслить все происшедшее.
«Спешу к дому, – писал доктор Францишек, – дабы в меру сил своих помочь делу не твоему только, но общему. Есть на земле нашей православные братства. Они радеют о поспольстве денно и нощно. С их помощью соберем людей, пройдем все межи и грани, ибо дух наш свободен. Тебе же, князь, надобно с братствами союз заключить немедля. В них ты и помощь найдешь, и наставление. Иначе не мыслю, как сможешь народ привести к правде? Я и сам вскорости опять прибуду к тебе…»
Не в первый раз слышал князь Михайло о православных братствах. В самом начале пути Глинский подумывал о союзе с ними. Но жизнь постепенно меняла его замыслы. Не о свободном духе народа думал теперь князь Михайло. Теперь не то, что было в Турове. Иначе поведет дело князь. Он сядет господарем в Смоленске, будет держать в своих руках ключ от двух государств, Кто захочет идти на московского князя, у того на пути он, Михайло Глинский, в Смоленске. А пойдет московский государь походом на Литву, и ему не миновать этой крепости. Со Смоленска начнет, а там… бог поможет!
