Владислав Бахревский - Тишайший

– Вот и хорошо, что радуется. Лишь бы не завидовала.

Пустили соколов Беляя да Промышляя – двух дикомыт, пойманных уже после того, как успели перелинять на воле, птенцов высидеть.

Хорошо летели. Гораздо высоко.

– Не пора еще, рано на охоту выехали! – забеспокоился Хомяков. – Не слазят на уток.

– Давай холмогорских попробуем пустить, северных! – загорелся Алексей Михайлович.

– Разве что молодиков? Лихача да Бумара.

– Пускай!

Пустили.

Оба залетели безмерно высоко, и Бумар на охоту не пошел, а Лихач кинулся с неба на озерцо и напал сразу на два гнезда шилохвостей. Утки брызнули по озеру, хлопоча крыльями в беспокойстве, а Лихач ушел в небо, кинулся на гнездо чирков, согнал птиц с гнезда и снова ушел в небо, выбрал жертву, и погнал шилохвоста по озеру, и ударил по голове. Утка закрутилась, кувыркнулась и ушла под воду.

– Худо заразил! – крикнул государь. – Стрелять ее надо.

Утка вынырнула, подплыла к берегу, и все увидали, что у нее не только голова побита, но и живот распорот – кишки вон. Шилохвост выбрался на берег, и тут небо для него закрылось. Это Лихач сел на добычу.

– Скачет! Скачет! Братец скачет! – кричала царевна Татьяна Михайловна, хлопая в ладоши.

Алексей Михайлович подскакал, соскочил с лошади.

– Вот, государыни! Первая добыча! – И передал Марии Ильиничне шилохвоста. – Лихач добыл, молодик холмогорский.

– С почином тебя, государь! – Царица поцеловала мужа троекратно, и сестры облобызались с ним, и мать Марьи Ильиничны. Шагнула было и Анна Ильинична, да вспыхнула: положено ли ей? Алексей Михайлович сам подошел, поцеловал в губы, и губки те дрогнули обидчиво, и глаза как бы пеленой подернулись. Надо же ведь! Увидала в тот миг, как царь ее целовал, своего суженого. Тоже ехал на женский холм, ехал, сидя тяжело, боком, словно снизу его то ли кололо, то ли припекало.

– Борис Иванович! – полетел воспитателю навстречу Алексей Михайлович. – Как Лихач шилохвоста заразил! Любо-дорого! Так заразил, что кишки вон!

Морозов понимающе кивал, но было видно, что другим его мысли заняты.

– Великий государь, гонец от Никиты Ивановича Одоевского. Казачий запорожский полковник Хмель с чернью и татарами на украйны идет.

– Эти гонцы всегда не вовремя! Когда я в радости, пусть на другой день являются.

– Великий государь, в Москву меня отпусти! Нужно объявить службу всей земле… Не то страшно, что татары идут, – не впервой! Страшно, что полковник чернь увлек. Наши-то холопы как кинулись к тебе на Вербное с челобитьем! Пока весть о Хмеле до народа не дошла, нужно казнить челобитчиков. Чтоб другие знали свое место.

– Делай как знаешь, Борис Иванович, а я потешусь! Сначала-то пустили дикомытов, а они на уток не слазят. Петр Семеныч испугался: рано, мол, с охотой затеялись, А молодиков пустили – другое дело.

– Ни пуха тебе, ни пера, государь!

– К черту! – засмеялся Алексей Михайлович и ускакал в поле.

Базары в Москве бывали по средам и пятницам. Зимой торговцы устраивались у Кремля, на льду Москвы-реки. Летом – у Василия Блаженного.

Савва с названым братом торговал пирожками – не нашли они брата-беглеца на Соловках.

Москва жила по-прежнему.

Неделю назад, 22 апреля, царь объявил «службу всей земле». Одним дворянам надлежало ехать в Яблонов, Белгород, Ново-Царёв. Другим без мешканья – в столицу.

Указ города не переполошил. О татарском набеге и не судачили почти: то ли будет, то ли нет, а коли будет, остановят, не допустят до Москвы. Судачили о Петре Тихоновиче Траханиотове. Он 23 апреля справил новоселье. Такие палаты отгрохал – боярам иным на завидки.

Неделя прошла, а все еще вспоминали о пирах судьи Пушкарского приказа. Один пир для бояр закатил, другой – для своих приказных. Для приказных пир у судьи – разоренье. К начальству без подарка прийти никак нельзя. Да на подарок еще и поглядят, если не дорог – побить могут. И уж тогда места ни в каком приказе не сыщешь.

– Растуды нашего пушкарского начальничка! Как татарин, на пиру своем разорил! – кричал писарек, горько запивший после сладкого меда за столами Петра Тихоновича. Уже по пояс голый, в исподниках, он размахивал зелеными портами и вопил на весь базар: – Да купите же! Чем скорее купите, тем скорее пить брошу. Бог вас наградит. Да растудыт вашу! Хорошие порты. Сам Траханиотов стянуть зарился!

Из толпы вынырнули два дюжих молодца, отмолотили ярыжку палками, приговаривая:

– Царь браниться не велит! Грамотный! Сам небось бумагу строчил!

Старший брат дотянул Савву за руку: уходить, мол, нужно – противно!

Перешли в меховые ряды, но и сюда люди Плещеева нагрянули. Так и цапают глазами человека. Подошел один к молодому купцу, встряхнул черно-бурую лису, спросил у товарища своего:

– Хороша лисонька?

– Очень даже хороша! – похвалил купец свой отменный товар.

– А коли хороша, получай! – И подьячий положил на прилавок сеченный пополам талер.

– Смеешься ты, что ли? – удивился купец.

– Скажи ему, смеюсь я или как! – обратился покупатель к своему товарищу.

– Нет, он не смеется, – объяснил товарищ, расплываясь в улыбке.

– Да я караул закричу! – взъерепенился купец и тотчас получил удар по голове.

Ударили палкой, больше для острастки. Купец выхватил шестопер и увидал, что к нему идет медленная прекрасно вооруженная дружина, а впереди дружины – сам Плещеев.

– Сколько стоит весь твой товар? – спросил Плещеев купца.

– У меня товара на шесть сотен. Помогите! Подошли – взяли лучшую лису, по голове ударили.

– А ты сразу за шестопер! Смертоубийство хотел учинить? В тюрьму его!

– Смилуйся, боярин! Не хотел я смертоубийства… Возьми что твоей душе угодно, только избавь от ямы.

– Бога за меня моли, – сказал Плещеев, забирая шестопер и окидывая глазами товар. – Все тут моей душе угодно. Все!

Люди Плещеева вошли в лавку и забрали меха до последнего хвоста.

Савва, как увидал Плещеева, потянул брата, чтоб увести от греха. Но брат тоже увидал Леонтия Стефановича и с места не тронулся. Стоял серый, как трава у дороги.

«Господи! – воскликнул про себя Саввушка. – Господи, пронеси! Наголо кудри остригу – пронеси!»

Но Плещеева не пронесло. Он остановился вдруг возле пирожников, взял три пирожка, достал денежку и положил ее в одеревенелую ладонь Саввы.

– Вкусные пирожки! – сказал Плещеев. – Втор-Каверза, попробуй-ка.

И каждый из свиты земского судьи купил по три пирожка и заплатил! Ушли. Савва вытер кулаком, полным денежек, мокрый лоб.

– Да пошли же ты! Пошли! – тянул он старшего брата. – Все равно кончились пирожки. А мне на Вшивый базар теперь нужно.

Старший брат удивленно поглядел на Савву.

– Боялся я, что кинешься на них! Вот и дал зарок: коли пронесет – кудри состригу.

Старший брат пригнул Саввушкину голову – перерос его парень, – к груди прижал, а потом и поглядел в ту сторону, куда ушел Плещеев. Черными стали светлые его глаза.

Вшивый базар помещался под открытым небом возле Посольского приказа. Потому и Вшивый, что здесь стриглись. Проскочи по площади конница – не услышишь. Идти мягко, словно под ногами трясина. Никому и в голову не приходило подмести площадь.

Капитан Иноземного приказа Юрий Вынброк, недавно прибывший в Москву, с удивлением и опаской ступал по этой необыкновенной площади. Капитан бежал от Кромвеля. В Англии бушевала гражданская война. Вынброк успел повоевать против Кромвеля, за Кромвеля, опять против Кромвеля и теперь наслаждался миром сказочного Московского царства.

Капитан остановился против цирюльника, который, не жалеючи, оболванивал Савву.

– Тебя тоже постричь? – спросил цирюльник капитана. – Я вижу, ты человек сообразительный. Лучше подождать маленько, чем стричься у тех, кто и ножницы-то держать как следует не умеет.

Вынброк русского языка не знал и ответил улыбкой.

– Из какого царства к нам? Из Свейского? Из Голландии? Из Шотландии? – спрашивал словоохотливый цирюльник, глядя на капитана и прихватывая ножницами ухо клиента. – Ну, парень, и волосы у тебя! Только ножницы тупить.

– Ухо отпусти! – закричал Савва.

– Чего орешь? – рассвирепел цирюльник. – Чай, не отрезал!

Савва потрогал ухо – крови не было. Вынброк беззвучно хохотал.

– Вот, учись! – показал на иноземца цирюльник. – Смеется, а не слыхать. Ты из Франции, что ли, драгун? Из Бранденбурга?

– Инглэнд! – Вынброк догадался, о чем его спрашивают.

– Ингла! – закивал головой цирюльник и прихватил ножницами другое ухо.

Савва рванулся, но цирюльник обнял его и не пустил.

– У меня не убежишь! Сиди! Я не то что другие, работу до конца довожу.

Савва, может быть, и не дал бы закончить работу, но, глядя на хохочущего инглэнда, он вдруг сообразил: «Ведь этак вот можно имя братово узнать. Привести брата в церковь, и пускай поп говорит все имена подряд, пока безъязыкий знак не подаст!.. Два года по монастырям странствуем, а до такого не додумался».