Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси
– Тобя, государыня Марья Ярославна, и великого князя Иван Иваныча, – заговорил он, – оставляю на Москве собя вместо. Тобя же, отец мой и богомолец, и наместника московского князя Иван Юрьича, и дьяка Федор Василича прошу не оставить их советом своим и попечением. Яз же миром иду к Новугороду чинить суд и расправу над сильниками по челобитьям новгородских обиженных людей. – Помолчав некоторое время, великий князь добавил: – Вои моей стражи ждут уж меня у Михаила-архангела, где яз с ними вместе приму благословение владыки. – Иван Васильевич приблизился к Марье Ярославне и продолжал: – А здесь яз приму благословение матери своей и сам благословлю сына, супругу и малых детей своих.
Приняв благословение матери и простясь с ней, Иван Васильевич благословил сына, обнял и облобызал его троекратно.
– Помни, – сказал ему государь, – все наказы мои и чаще шли мне вестников.
Простился Иван Васильевич со всеми прочими и, уходя, спросил у князя Патрикеева:
– Известил ли ты Великий Новгород о поезде моем?
– На прошлой седмице, государь, оповестил, что едешь ты миром, токмо с полком своим.
– Добре, добре, Иван Юрьич, сей же часец гони к Новугороду гонца, пусть еще раз упредит господу и вече, что еду яз к ним миром.
Но до дверей не дойдя, великий князь снова подошел к матери и молвил:
– Челом тобе, государыня, бью: пригляди княгиню мою, ведь тяжела она…
Великая княгиня улыбнулась и, перекрестив сына, ласково проговорила:
– Будь покоен, пригляжу, авось Господь на сей раз сынка тобе даст. Иди с Богом, да поможет Он тобе милостью Своей…
Идя полутемными сенцами, вспомнил Иван Васильевич, сам не ведая почему, детство свое – прошло оно пред ним во мгновение ока. Вспомнились все близкие и дорогие, которые уж умерли; и соратники и слуги верные вспомнились – их тоже мало осталось. Думал великий князь и о новых верных слугах. Нужно было найти их и передать Ванюшеньке в помощь, чтобы он крепок на государстве был, Русь бы великую строил…
Взглянув вправо, увидел государь неожиданно дьяка Бородатого Степана Тимофеевича, выступившего ему навстречу.
– Прости, государь, что без зова и без доклада дошел, – волнуясь, начал дьяк вполголоса. – Доброхоты новгородские прислали гонца верного, который мне добре ведом. День и ночь он гнал на Москву. Бают доброхоты наши, получив от князя Патрикеева весть на седмице минувшей о приезде твоем миром, некие великие бояре зло на тя мыслить стали, как на отца твоего было в сем осином гнезде и на воеводу его Басенка. Бают доброхоты, не ездить бы лучше тобе, государь. Послать к ним собя вместо воевод знатных, князей Данилу Холмского, Стригу-Оболенского и Пестрого.
– Яз сам ведаю, что мне деять, – резко заметил Иван Васильевич, – указания их мне не надобны!
Великий князь хотел было двинуться далее, но Бородатый заступил путь ему и продолжал с мольбой и слезами:
– Бают доброхоты, что слуги некоих бояр, наиболее злых твоих ворогов, ищут злодеев среди голытьбы кабацкой, которые убить могли бы. Ищут и такое дело, где бы на пиру отравы тобе дать. Молю тя, государь, не езди сам. Ведь без тобя государству-то не быть!
Страх и тревога старого слуги тронули великого князя.
– Сладка мне гребта твоя о государстве, – сказал он дрогнувшим голосом, – дорога верность…
Обняв и облобызав престарелого дьяка, князь возразил ему:
– Бывает и так, Степан Тимофеич, что надобно и самому государю живота своего не жалеть для пользы государства. Токмо ты не бойся, яз им живота своего не отдам. Ведаю яз, что для Руси православной живот мой надобней смерти моей.
– Да укрепит тя Господь в делах твоих, государь! Велю доброхотам беречь тя… – глухо произнес старик и заплакал, горячо целуя руку великого князя.
Великую княгиню Софью Фоминичну государь застал в трапезной, где она с детьми завтракала.
Трапезную свою государыня обрядила по своему вкусу. Стены были обиты золотой парчой, а потолок – рудожелтым ипским сукном. Полавочники на пристенных лавках, на застольных скамьях и на стольцах – из того же сукна, но шитого узорами, а по краям с золототканой оторочкой. Из дубовых столов с резными ножками только один, за которым завтракали, был накрыт белой скатертью. Остальные были покрыты бархатными и атласными подскатертниками.
В красном углу стоял большой кивот, заставленный весь иконами в золотых и серебряных окладах, сиявших драгоценными камнями, обвешанный всяким шитым узорочьем, унизанным жемчугом, блестками и самоцветами. Были тут и пелены, искусно шитые русскими и царьградскими швами под руководством самой богомольной княгини Софьи Фоминичны.
Крестясь на иконы, Иван Васильевич искоса взглядывал на подурневшую за время беременности жену, поднявшуюся со скамьи ему навстречу. Обе девочки – Елена, которой шел уже третий год, и Федосья, по второму уж году – сидели возле матери, занятые доеданием взварца на меду из чернослива, изюма да из корня имбирного.
Здороваясь с княгиней своей, Иван Васильевич поцеловал ее и весело обратился к детям:
– Клюют мои птички сладкие ягодки, – нежно молвил он. – А ну-ка, целуйте тату своего! Тату ваш с полками в поход идет.
Девочки потянулись к отцу, а Софья Фоминична невольно воскликнула:
– Ti krima![77]
Заметив, что великий князь не понял по-гречески, повторила то же по-итальянски:
– Che peccato!
Иван Васильевич на этот раз понял и ответил:
– Ништо не подеешь – по княжим делам надобно. И то добре, что не на рать еду, а миром. В гости на малое время. Не бойся. Матерь моя при тобе будет.
Софья Фоминична поняла и, улыбаясь, сказала:
– Хоросо, а то мне страх…
Великий князь поднял на руки свою любимую старшую дочку и, повернув ее лицом к матери, радостно воскликнул:
– Гляди, как красна моя милая доченька!
– Non la capisko![78] – с огорчением ответила Софья Фоминична.
Иван Васильевич озорно улыбнулся и решился сказать по-итальянски:
– Mia cara figlia a molto bella![79]
Софья Фоминична рассмеялась и, захлопав в ладоши, крикнула:
– Bravo, mio sovrano, bravo![80]
Государь, тоже смеясь, опустив девочку на пол и благословив ее и младшую, подошел снова к великой княгине. Перекрестив друг друга, супруги троекратно поцеловались.
Выходя из трапезной, Иван Васильевич сказал жене:
– Буду тобе и матери часто слать гонцов и вестников.
Выступив из Москвы в первом часу пополудни, поезд государев ехал медленно. Дорога была очень разъезжена: много обозов с новым зерном в верхние земли прошло, да и дожди, как на грех, зарядили надолго. Только к концу дня, когда уж подъезжали к селу Мячкину, прояснило, и осеннее солнце, огромное и красное перед закатом, глянуло из-за туч и осветило багровым светом весь огромный поезд великого князя.
Иван Васильевич вылез из своей повозки и сел на походного коня. Увидев его, и воеводы сели на коней и стали подъезжать к государю. Стали судить и рядить о погоде и по разным приметам решили, что завтра дождя не будет, а будет сильный ветер, от которого дорога за ночь и утро успеет немного провянуть, а днем-то и более того.
Выслушав всех, Иван Васильевич сказал с веселой усмешкой:
– Ин заночуем здесь: ведь не ратью идем, а миром. Да и людей и коней кормить и поить – измаялись вельми в грязи и сырости.
Опять ехал Иван Васильевич, сопровождаемый воеводами, по длинной улице села Мячкина к знакомым хоромам Федора Ивановича, казначея и конюшенного Марьи Ярославны.
Выслушав здесь, уже при свечах, краткие донесения воевод о сделанном переходе, государь отпустил всех. Быстро поужинал и велел Саввушке убрать все, кроме сулеи с заморским вином, и подать ларец с картой всей Руси и всех чужих земель, которые по соседству с ней.
Оставшись один, великий князь разложил на столе карту и ближе к ней придвинул свечи. Хотел он не спеша обдумать еще раз намеченные пути для полков своих, но мысли пошли шире и глубже. Ясней и ясней становилось ему, что у всего сущего в государстве есть свои пути. Своего хотят князья, своего хотят бояре, своего хотят купцы, смерды, крестьяне, сиречь сироты, холопы и черные люди. И все они идут по своим путям и к своей судьбе. Так же и все княжества и все царства идут, куда их события влекут неизбежно.
– И куды влекут, – сказал вполголоса государь, – непременно понять надобно. Не поймешь – пуще все развалишь.
Иван Васильевич снова задумался, окидывая взором на карте все земли новгородские и рубежи их. Понимал он, что ни победы московские на ратных полях, ни даже уничтожение веча и господы не покорят еще Новгорода. Нужно самые корни государства этого вырвать…
– И яз иду правым путем, – подвел итог своим мыслям великий князь, – надо поимать земли Святой Софии, вотчины великих бояр новгородских и все монастырские! Бояр же, господу всю, а там и многих житьих и купцов из Новагорода вывести с семействами в Рязань, Муром, Вологду, Пермь, Вятку и иные места. Земли же их на поместья разбить да московским дворянам раздать.
