Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Сердце его бьется, как билось у щеглов и чижиков, когда он вынимал их из сети. И снова все становится для него неясным и непонятным, путается все, расплывается, и сон, как теплым одеялом, вдруг окутывает его с ног до головы, и все исчезает.
Глава 7
Под Угличем
Много дней уж тянутся войска конные и пешие к Угличу, а за ними ползут обозы с припасами и военным снаряжением. Полки так многочисленны, а дороги так растоптаны людьми и конями, что обозные сани увязают в грязном снегу.
Дни становятся все длиннее и длиннее. Хотя еще морозит, но солнце сияет светлее и лучезарнее. Чаще улыбаются люди, перекидываясь шутками, греются, хлопая руками, и, соскакивая с возов, борются и толкаются.
Здоровенный Ермила-кузнец походя валит возчиков, катает их по снегу, орет от удовольствия и гогочет во все горло. Упарившись, сразу стих он, тяжело плюхнулся на ближайшие дровни и, сорвав с головы шапку, стал отирать пот с лица шершавыми руками домотканого азяма.
После смерти Бунко побыл Ермила некоторое время в Волоке Ламском, но, узнав о приближении князя Ивана можайского и о походе из Москвы Шемяки, побежал со своей набранной братией в Тверь, к великому князю Василию Васильевичу. Тут он, сам-пятнадцатый, принят был в обозную охрану.
– Что, укатали и медведя крутые горки?! – крикнул ему Федотыч, бородатый мужик из обозных кологривов.
– Уморился, – смеясь, ответил кузнец. – А что не побаловаться, когда наши Москву взяли, а Шемяка с князем можайским и от Волока бежали и от Углича! Задом к нам обернулись, да и зад-то не кажут – боятся, как бы их до крови по заду-то не огрели!
– Шемяка бежит, а углицки-то крепко в осаде сидят! Бают наши дозоры, в Угличе пушки у них есть.
– Ништо! – весело крикнул Ермилка, ероша рыжие кудри. – Возьмем град их! А ты вот скажи, где обозу нашему стоять велено?
– Пол самым Угличем, версты за полторы. Тамо, бают, деревнюшка есть с усадьбой боярской. Токмо боярин-то не живет в ней, а живет его тивун. Сам боярин, бают, токмо на охоту сюда приезжает.
Кузнец хитро подмигнул кологриву и весело добавил:
– Значит, пива и меду попробуем!
– А ты мыслишь – батогов там нет?
– Пошто батоги! – засмеялся Ермилка. Мы по-лисьи, с клюками разными содеем! Комар носу не подточит, как мы…
– Эй, вы! Куды прете? – закричали конники, выезжая из-за лесного поворота. – Нету тут проезда! Засеки здесь углицкие вои нарубили. Сворачивай направо!
– Да нам в Вырубки! – закричали мужики обозные. – В Вырубки, мил человек!
– Дозоры стоят в Вырубках! Вам сельцо Макарово приказано! Позадь идет Вырубков, малость влево. Сворачивай в просеку, прямиком в Макарово вопрешься!
– А боярский двор есть тамо, как в Вырубках?! – крикнул Ермилка.
– Ишь, у тобя губа-то не дура! – ответил конник. – Токмо в Макарове и есть, а в Вырубках опричь пяти изб ничего нетути.
Обоз свернул в просеку. Здесь путь не разъезжен, и сани, поскрипывая полозьями, легко скользят по крепкому снегу, бойко подхваченные лохматыми лошадками.
Утреннее солнышко стоит над самой серединой просеки, вспыхивает райками на крупных снежинках наста, блещет на снеговых шапках сосен и елей. Вот просека стала сворачивать влево, и вдруг где-то совсем близко взлаяли собаки.
– Эх, денек-то ясный какой! – воскликнул Ермилка. – Глаза слепит, ничего не видать против солнышка.
Но солнце на повороте постепенно отходило вправо, синеватые тени от верхушек деревьев, ломаясь на сугробах, тянулись поперек дороги. Вот обоз въехал совсем в тень, солнце спряталось за сплошной стеной леса, а впереди весело засияла широкая снежная поляна. Дорога, резко изогнувшись, пошла по небольшой речке, на правом берегу которой блеснул золоченый крест над маленькой деревянной церковкой.
– Макарово, надо быть! – весело оглянулся к Ермилке Федотыч. – Гляди, коло церкви-то! Усадьба, надо быть, боярска.
– Верно, – обрадовался Ермилка, разглядывая высокий бревенчатый частокол, из-за которого виднелись крыши амбаров, закутов, сараев.
– А там, – заметил кологрив, щуря от солнца глаза, – там вон и хоромы. Все крыши им по пояс, до горниц.
Боярские хоромы стоят почти посредине двора, поблескивая слюдой в окнах второго яруса. Видно и крытую лестницу с площадками, с точеными столбиками, с узорными решетчатыми перилами, что идет прямо к горницам, минуя подклети. Над деревянной кровлей на четыре ската чуть тянутся из дымницы сизые струйки. Ермила-кузнец нахмурил брови и сказал мрачно кологриву:
– Боярин, видать, здеся: вишь, дым, – поди, обед ему стряпают!
– Пожалуй, и здеся, – согласился Федотыч, – а ежели и нет его, дворский есть. Все едино в усадьбу не пустят. Вон, гляди, у хором-то поблизости три больших избы стоят. Сколь, значит, у него тут челяди, слуг, а может, и воев! Не иначе, тут вотчина его. Вон и за церквой людно, целое село. Изб боле семи будет…
Когда княжой обоз шел мимо широко открытых ворот усадьбы, видно было, что на дворе много возов с разной поклажей. Ключник с подключниками принимал оброк с сирот: мешки с рожью и пшеном, масло топленое, шкуры, яйца, мед, резаных уток и гусей, рыбу мороженую, туши бараньи, говядину.
– У нас третий уж день недоимки батогами выбивают, ироды! – молвил Федотыч.
– То-то! – поддакнул Ермила. – Не зря тут слуги с батогами около дворского стоят.
Но и без Ермилы все в княжом обозе заметили батоги. Тут же с дворским был и дьяк с пером гусиным за ухом и с чернильницей на поясе. Держит дьяк в руках бумагу, читает, бубнит что-то – не слыхать за дальностью. А на красном крыльце, на нижней площадке стоит в шубе боярин, ниже на ступеньках пять человек с ножами и копьями. Остановился обоз поближе к усадьбе, а возчики и стражи подошли к самым воротам, где топчется кучка мужиков да женок, заглядывая на боярский двор.
– Моего ведут, моего, – вдруг заголосила тонко одна из женок, – из сруба ведут, сердешного…
– Нишкни! – дернув за рукав, сурово остановил ее старик. – Слезой тому не помогнешь.
– Не могу я, свекор-батюшка! Моченьки моей нетути!
– Нишкни! – еще строже крикнул старик. – Приказывал я Николке: не меняй барана на тулуп, в старом проходишь.
– Да как же в старом-то! – загорячилась невестка. – Старый-то чинить уж нельзя – сопрел весь, а Ванюшке моему полушубчик нужен был, да…
– Ладно, – мрачно молвил старик, – а ныне вот за Ванюшку взгреют ему зад и макушку.
Он пожевал беззубым ртом и горестно замолчал. От амбара, возле которого стоит сруб, ближе и ближе подводят чернобородого мужика со связанными за спиной руками. Вот он стоит уж у крыльца, бледный весь, губы дрожат. Смотрит он в ворота, видит старика отца и жену, хочет что-то крикнуть им, но сдерживается, хмурит упрямо брови.
– Какие за Николкой недоимки?! – кричит дворский, обращаясь к дьяку.
Дьяк смотрит в бумагу и громко читает:
– «Николка, сын Фектиста Щегленка, гусей двух да барана не дал…»
– Волк ты, Ипатыч, волк лютый! – кричит мужик в ярости и, упав на колени перед боярином, молит: – Помилуй, господине! Пожди до осени, до Егорья-зимнего! Я те барашками отдам…
Но боярин делает знак дворскому, и слуги набрасываются на Николку, обступая со всех сторон. Мелькают взмахи руки с батогами, сверлят воздух вопли избиваемого на правеже, надрывается плачем, причитает жена его.
– Ироды окаянные! – не стерпев, грозно прогудел Ермилка-кузнец. – Для сирот хуже вы татар поганых!
Но старик Щегленок, что сноху останавливал, ткнул в бок кузнеца и молвил с досадой:
– Дурак ты! Прикуси язык-то, покуда цел! На том и мир стоит, дабы сильный да богатый сирот теснил. Оно от дедов повелось: один с сошкой, а семеро с ложкой.
Сердито оглянув изумленного кузнеца, быстро пошел Фектист Щегленок к воротам, побежал потом по двору, звонко выкликивая:
– Стой, стой! Слушай, Ипатыч, слушай! Слово боярину! Слово боярину! Стой же, стой, окаянные!
Битье прекратилось. Слуги боярские закопошились возле избитого, подняли его на ноги, поддерживая под мышки, чтобы не упал. Ермилка глядел на бледное, искаженное от боли лицо Николки. Тот, увидев отца, бегущего к боярину, нежданно и так ласково усмехнулся, что от этой слабой усмешки дрогнуло у кузнеца сердце и защипало в носу.
– Господине, – валясь в ноги боярину, восклицает Фектист, – господине, смилуйся! Возьми телку за все, а я те куропаток да тетерок еще за остатки малые петлями да сетками наловлю… Господине, отпусти сей часец Николку моего… Вот те хрест, все изделаем мы с Николкой-то!..
Боярин сурово оглядел Щегленка и его сына и сказал громко дворскому:
– Ослобони. Пусть идет Николка, да чтоб было бы все как сказано!
Пока слуги развязывали руки Николке, дьяк достал перо из-за уха и, приложив лист к спине одного из слуг, обмакнул перо в чернильницу и приписал за Николкой телушку, куропаток и тетерок, зачеркнув барана и пару гусей.
