Рафаэлло Джованьоли - Спартак
Когда наступили сумерки, Спартак приказал лагерю сняться, соблюдая полную тишину; каждый полуманипул должен был связать свое оружие все вместе, потому что во время предстоявшего спуска людей нельзя было обременять никакой лишней тяжестью. Скрученную по его приказу веревку из полос различных тканей Спартак велел прикрепить к связке оружия первого полуманипула, с тем чтобы, когда воины этого полуманипула, спускаясь по одному, достигнут дна пропасти, связка с оружием опустилась бы туда на конце этой веревки.
Затем Спартак приказал прикрепить к нижнему концу лестницы два огромных камня и распорядился опустить ее потихоньку вдоль отвесных обрывов, являвшихся стенами пропасти. Фракиец разумно рассудил, что этой мерой предосторожности он добьется двух результатов, одинаково важных для того, чтобы этот бесконечно трудный спуск закончился удачно. Во-первых, вес двух больших камней был больше, чем вес любого атлета, и если бы лестница, к которой привязали эти камни, дошла без разрывов до дна пропасти, это оказалось бы гарантией благополучного спуска людей. Во-вторых, камни будут прочно держать лестницу на дне бездны и ослабят опасное колебание, которое было неизбежно вследствие гибкости хрупкого и легкого сооружения, которое под тяжестью людей стало бы качаться.
Когда все было сделано и тьма вокруг горы стала сгущаться, Эномай первым начал готовиться к опасному спуску.
Гигант-германец ухватился руками за верхушку скалы, к которой был прочно привязан другой конец лестницы; он был немного бледен: этот спуск был таким видом опасности, которой ему еще никогда не приходилось подвергаться, и против бездонной скалистой пропасти ничего не могли сделать ни сила рук, ни неукротимая энергия духа; мужественный великан пошутил при этом:
— Клянусь всеведением и всемогуществом Вотана, я думаю, что даже Геллия, самая легкая из Валькирий, не чувствовала бы себя в полной безопасности при этаком необыкновенном спуске!
Пока он произносил эти слова, его гигантская фигура постепенно скрывалась за скалами, окружавшими пропасть; вскоре исчезла и его голова. Спартак, согнувшись, следил за ним, и при каждом колебании, при каждом покачивании лестницы по всему его телу пробегала дрожь. Он был очень бледен; казалось, что всем своим существом он прикован к этой невиданной подвижной лестнице.
Гладиаторы столпились у края площадки, точно их притягивала мрачная бездна. Те, что стояли позади, поднимались на носки и смотрели на скалу, к которой была привязана лестница; все стояли неподвижно и безмолвно, и в ночной тишине слышалось лишь тяжелое дыхание тысячи двухсот человек, чья жизнь и судьба в этот миг зависели от хрупкой снасти из ивовых прутьев.
Сильное, размеренное колыхание и вздрагивание лестницы отмечало все увеличивающееся число ступеней, преодолеваемых Эномаем, и гладиаторы в тревоге считали их.
Волнообразное колебание лестницы длилось не больше трех минут, но гладиаторам эти три минуты показались тремя олимпиадами, тремя веками. Наконец колебание прекратилось, и тогда на площадке тысяча людей, движимых единым порывом, единой мыслью, повернулась в сторону пропасти и напрягла слух, — неописуемые чувства отражались на их лицах.
Прошло несколько мгновений; у тысячи гладиаторов замерло в груди дыхание, и вдруг послышался глухой голос — сперва он казался неясным, далеким, но, постепенно усиливаясь, становился звонким, как будто бы человек, которому он принадлежал, быстро приближался. Он кричал:
— Слушай!.. Слушай!..
Из тысячи грудей вырвался мощный, как завывание бури, вздох облегчения, ибо донесшийся крик был условленным сигналом: Эномай благополучно спустился на дно пропасти.
Тогда гладиаторы с лихорадочной поспешностью, каждый стараясь быть как можно более ловким, начали один за другим спускаться по удивительной лестнице, которая — теперь это всем было ясно — спасала их от смерти и возвращала к жизни, вела от позорного крушения к славной победе.
Спуск длился целых тридцать шесть часов, и лишь на рассвете второго дня все оказались внизу, на равнине. На горе остался только Борторикс; он спустил вниз оружие последнего манипула и связки с косами, топорами, трезубцами, которые Спартак приказал взять с собой и хранить: ими можно было временно вооружать товарищей, присоединявшихся к восставшим. Наконец спустился и Борторикс.
Невозможно описать, как велика была благодарность гладиаторов и как бурно они изъявляли свою любовь и преданность Спартаку, чьей мудрой догадливости они были обязаны жизнью.
Но Спартак просил их соблюдать тишину и каждому манипулу велел укрыться в окружающих ущельях и скалах и ждать там наступления ночи.
Бесконечно долгими показались эти часы нетерпеливым воинам; но вот солнце стало склоняться к западу, и едва лишь стали меркнуть лазурные краски небосвода, две когорты гладиаторов вышли из своих укромных убежищ, построились и, двигаясь с величайшими предосторожностями, молча направились — одна, под началом Эномая, к морскому берегу, другая, под командой Спартака, по направлению к Ноле.
Расстояние, которое должны были пройти обе когорты гладиаторов, было примерно одинаковым, и они обе зашли в тыл двух римских лагерей почти одновременно — за час до полуночи.
Подойдя совсем близко к лагерю Мессалы Нигера, Спартак приказал своей когорте остановиться и, соблюдая осторожность, один направился к валу римского лагеря.
— Кто идет? — окликнул часовой, которому послышался шум в соседнем винограднике, откуда пробирался к лагерю Спартак.
Фракиец остановился и замер. Кругом царила тишина; часовой римского лагеря напрягал слух, но все как будто было спокойно.
Вскоре Спартак услышал звук мерных шагов патруля, совершавшего вместе с деканом обход часовых. Услышав оклик «кто идет», патруль поспешил к часовому, чтобы узнать, что случилось.
Была уже глубокая ночь и так тихо, что фракиец мог расслышать следующий разговор, хотя он и велся вполголоса.
— Что случилось? — спросил кто-то, вероятно декан.
— Мне послышался шорох в кустах…
— А после оклика «кто идет» ты что-нибудь слышал?
— Нет, сколько я ни прислушивался.
— Должно быть, лисица бежала по следам куропатки.
— Я тоже подумал, что листья зашуршали под ногами какого-то зверька. О гладиаторах нечего и говорить. Сидят наверху, им уже не выбраться…
— Правильно. Центурион сказал, что мышь в мышеловке.
— Да уж будь спокоен, Клодий Глабр — старый кот, ему справиться с таким мышонком, как этот Спартак, — детская игрушка.
— Ну, еще бы, клянусь Юпитером Охраняющим!
Последовала недолгая пауза. Спартак насмешливо улыбнулся, а декан продолжал:
— Стереги получше, Септимий, и не принимай лисиц за гладиаторов.
— Чересчур много чести было бы для гладиаторов, — сострил в ответ солдат Септимий.
И снова все затихло.
Тем временем глаза Спартака уже привыкли к темноте, и он начал различать то, что его интересовало: форму рва и вала римского лагеря. Ему надо было узнать, какие из четырех ворот находились ближе.
Как раз в это время патруль, возвратившись на свой пост, развел почти погасший костер, и вскоре красные, сверкающие языки ожившего пламени осветили частокол на валу; он оказал помощь Спартаку в задуманном им деле: теперь ему было нетрудно рассмотреть, где находились декуманские ворота, то есть ворота, которые в римских лагерях были дальше всего от позиций, занятых неприятелем. В лагере Мессалы Нигера эти ворота были обращены в сторону Нолы.
Как только Спартак ознакомился с расположением вала, он пошел обратно, добрался до своей когорты и со всевозможными предосторожностями повел ее в обход к декуманским воротам. Отряд шагал молча и бесшумно, пока не подошел к римскому лагерю настолько близко, что гул шагов уже невозможно было скрыть от часовых.
— Кто идет? — раздался голос легионера Септимия.
По тону оклика Спартак понял, что на этот раз легионер не сделал ошибки, приняв лисиц за гладиаторов, а хорошо различил топот идущего войска.
Не получив ответа, бдительный Септимий несколько раз подал сигнал тревоги.
Но гладиаторы, бросившись бегом, спустились в ров, с неслыханной быстротой перебрались через него, влезая на плечи один другому, и в мгновение ока очутились наверху вала; Спартак же, рука которого совсем зажила, благодаря своей необыкновенной ловкости первым появился наверху; с присущей ему стремительностью он напал на легионера Септимия, который вяло и с большим трудом защищался от ударов Спартака, крикнувшего ему своим громоподобным голосом:
— Эй, ты… насмешник Септимий! Твоей милости было бы куда лучше, если б тебе пришлось отбиваться не от меня, а от лисицы. Ты ведь почитаешь ее больше, чем гладиаторов!
Не успев договорить эти слова, фракиец насквозь пронзил мечом легионера. А тем временем гладиаторы группами по три, по четыре, по восемь, по десять человек врывались в лагерь, — и началась резня, как это обычно бывает при внезапных ночных нападениях.
