Джайлс Кристиан - Ворон. Волки Одина
Тех же, кто остался в живых, осыпали дарами: нам несли изысканные ткани, греческие монеты, вкуснейшие яства, кувшины с вином – настоящие сокровища для скандинавов. Нас поселили в Буколеоне, и поначалу мы этому совсем не обрадовались: еще свежа была память обо всем, что мы там пережили. Но покои дворца вновь украсили шелками и коврами, кровь с пола отскребли, и совсем скоро ничто не напоминало о том, что творилось на этих мраморных лестницах и в огромных залах. Нам оставалось только глазеть из окон на императорский порт, где в сверкающих лазурных водах стояли на якоре «Змей», «Фьорд-Эльк» и «Конь бурунов».
Впрочем, бдительность мы не теряли. Пока Никифор возвращал себе власть в Восточной империи, мы были для него что ножны для меча. Хотя императору больше ничто не угрожало, Вардан об этом позаботился. Генерал велел поставить вдоль Месы – главной улицы Миклагарда – больше тридцати крестов высотой в два человеческих роста и распять на них тех, кто, по его мнению, помогал Арсаберу свергнуть Никифора и его сына и соправителя, Ставракия. Там были и женщины – нагие, они висели у всех на виду и умирали в страданиях. Внутри у меня все переворачивалось, и я еще больше возненавидел Вардана. Но он добился, чего хотел – никто не решался не то что подойти к императору, а даже взглянуть в его сторону, – так что мы проводили дни в пирах и утехах.
Дни складывались в недели, и за это время еще двое наших товарищей умерли от ран. Сначала – скандинав Кальф, которого уже однажды ранили стрелой во Франкии. В Миклагарде стояла ужасная жара, рана Кальфа загноилась и завоняла. Он лежал весь в поту, что-то бессвязно бормоча, и через несколько дней умер. Вторым стал датчанин по имени Кольфинн. Греческий меч прорубил щит и отсек ему три пальца вместе с доброй половиной ладони. Асгот промыл и перевязал рану, и Кольфинн мужественно перенес боль, даже пошутил, что, мол, ладно, рука левая, а то как рог с медом держать. Однако через две недели рука позеленела до локтя, через три – до плеча, и даже лекари императора не смогли ничего сделать. В одну из ночей он выпил столько вина, что хватило бы корабль залить, а когда уснул, его друг Скап перерезал ему горло, и страдания Кольфинна закончились.
А вот Бьярни грекам удалось вылечить. Его спасение принесло нам больше радости, чем все сокровища, вместе взятые. Скандинав понимал, что на жгучей жаре рана неизбежно загноится, да к тому же от тугой повязки нога почти совсем онемела и теперь, как сказал Бьярни, годилась разве что дождь предсказывать да собак вонью приманивать.
– Отруби ее, – сквозь зубы сказал он Сигурду на четвертый день после кровавой битвы, лежа в тени дворцовой стены и глядя, как причаливают и отплывают императорские дромоны.
Ногу ему перевязали свежим лоскутом, но вокруг все равно роились мухи. В небе на волнах теплого ветра качались чайки, радостно сообщая друг другу о рыбацких лодках, идущих в море за уловом.
– Все ждал, когда попросишь, – кивнул Сигурд с мрачной решимостью.
Однако сам этого делать не стал, а позвал императорских лекарей, чьи пилы и ножи были такими острыми, что можно было воздух на куски рубить. Отрезанную ногу они сожгли, а Бьярни взамен дали деревянную, из какого-то гладкого темного дерева, на которой он вырезал руны – наверное, слова в память о роковом сражении. Теперь Бьярни снова ходил, пусть и прихрамывая, только ворчал, что нога чешется, будто черви в ней копошатся, хотя мы не могли взять в толк, как дерево может чесаться.
Никифор и Ставракий озолотили нас, как и обещали. Когда я думаю о Миклагарде, то вижу золото. От его блеска даже внутренний взор слепнет. Золотые крыши, статуи, двери, ковры. Золотая мозаика, золотые монеты. И на все это взирало золотое солнце. Оно играло бликами на водах Мраморного моря, отражалось от белоснежных стен домов и дворцов, отсвечивало от куполов церквей. Императоры вознаградили нашего ярла, а тот – нас, и не было кольцедарителя щедрее. Однако Сигурд понимал, что за принесенную ему клятву волки заплатили высокую цену. С нами больше не было Бьорна, Халльдора, Брама Медведя и Бодвара. А еще Ингольфа Редкозубого, Ирсы Поросячьего Рыла, Свейна Рыжего и Аслака. Они были сердцем братства. Возможно, Сигурд надеялся, что блеск золота отвлечет нас от мыслей о тяжелой утрате. Теперь у нас было и что порассказать, и чем заплатить скальдам за то, чтобы сложили сагу о наших подвигах. Сагу, которую будут слушать у очагов в далеком северном краю, завидуя нашей славе и жаждая услышать продолжение. Мы так долго шли Дорогой китов, что многие начали забывать лица жен и детей. А я – лицо старика Эльстана, который был мне как отец. Вспомнить его оказалось не легче, чем разглядеть морское дно сквозь толщу воды. Но, как сказал Улаф, кошели с золотом не у себя под кроватью находят. Мы проделали долгий путь, пережили много потерь и наконец разбогатели. И закончилась бы на этом сага, если б боги больше не тревожили нас, а позволили бы жить да радоваться заслуженной добыче.
Однако не только золото я вижу, когда вспоминаю Великий Град; вижу и тьму. Может, оттого, что это цвет гнили и трухи, цвет тлена, ожидающий все живое. Или потому, что черна самая лютая ярость, что погружает тебя в пучину безумия…
Боги уготовили нам новые испытания.
Глава 26
Лето казалось длинным, как яркий ковер, что тянулся по стенам пиршественного зала в Большом дворце. Мы дали Никифору слово, что будем вести себя мирно, и теперь разгуливали по городу где вздумается. Некоторые даже принялись обживаться на новом месте. Богатые, статные и по большей части золотоволосые скандинавы выделялись среди жителей Миклагарда. В их глазах мы были варварами, но от этого молва о наших подвигах только ширилась, и часто торговцы даже отказывались брать с нас деньги. Нас угощали напитками и яствами, нам дарили кожаные одежды, мыло, пряности, фрукты и соленую рыбу в благодарность за то, что мы вернули трон законному императору – божьему наместнику на земле. Тем, кто привык ворочать весла, сносить удары штормов да идти на врага в стене щитов, такая жизнь пришлась по нраву, и мы в два счета обзавелись слугами, которые исполняют любую твою прихоть, а ты знай сиди весь день, ешь, пей да благоухай незнакомыми пряностями.
Вместе мы теперь собирались реже. Десятерым нужно было всякий час в полном облачении сопровождать Никифора и Ставракия, но десяток этот каждый день менялся, а остальные праздно шатались по улицам, спуская золото на женщин, оружие, дурацкие греческие шляпы или даже желтых и красных птиц – они считались говорящими, но я не слышал от них ни одного слова. Некоторые воины даже стали носить греческую одежду, в которой якобы было не жарко, однако мы так потешались над ними, что они, дуясь и потея, снова влезли в шерстяные штаны и рубахи.
А тем временем надо мною сгущались тучи, о которых я и не подозревал.
Уже много недель я видел Кинетрит лишь мельком, да и ладно – мы были как два далеких берега, которые не соединить и Радужному мосту. Еще во Франкии, а может, и раньше Кинетрит ясно дала понять: ей от меня ничего не нужно. Сначала ее равнодушие было мне как нож по сердцу, затем боль притупилась, порой я даже думал, что без этой девушки мне будет лучше, уж слишком странной она стала: одни считали ее умалишенной, другие – говорящей с богами, так что я смирился и не печалился – благо в Миклагарде было чем отвлечься от горьких воспоминаний.
Однако в тот день я напился сильнее, чем обычно, а все потому, что мы с Пендой поспорили – кто выпьет больше, а потом пройдет по положенному на землю копью, не оступившись. Я был пьян, и старая боль вновь ножом провернулась в сердце.
Спор я проиграл, и от этого на душе стало еще поганее, но дело было не в споре. Просто пришло время вырвать эту боль из сердца и спросить Кинетрит прямо, почему она забыла то время, когда мы согревали друг друга на «Змее» холодными, промозглыми ночами. Любила ли она меня тогда? Или же отдалась мне на франкском берегу, только чтобы я помог спасти ее отца, трусливого червя Элдреда? Забыть ее не получалось – познав такую женщину, как Кинетрит, попадаешь в путы, что держат крепче клятвы, данной ярлу и побратимам. Ради такой женщины ты готов на все, даже плюнуть в глаза богам и предать товарищей.
Позже я винил себя в том, что случилось, но иногда мне думалось, что без богов тут тоже не обошлось – уж слишком многое совпало в тот день, когда я залил разум вином и отправился на поиски Кинетрит.
Никифор отвел ей отдельные покои в восточном крыле Буколеона, сказав, что хватит Кинетрит гневить бога, живя, как воин. Сигурд напомнил императору, что раз она больше не раба распятого бога, ей наплевать, на что он там гневается. Еще он сказал, что Белый Христос упустил Кинетрит, как песок сквозь пальцы, а Улаф, ухмыляясь, добавил, что не сквозь пальцы, а сквозь дыры в руках.
Однако Никифор настаивал, что она все же женщина и нужно соблюдать приличия. Я подозревал, что отнюдь не возмущение им движет, а очарован он загадочной девой. Даже худая, кожа да кости, и с ожесточенным взглядом, Кинетрит оставалась красивой и напоминала одну из тех заблудших душ, которые христиане так рвались спасать.
