Валериан Правдухин - Яик уходит в море
— Та-ас-Мирон! Тас-Мирон!
И при каждом ударе Василиста стучал, словно молотом о наковальню, старательно и ровно кулаком о кулак.
Кончив бить Мирона, Василист бросился на помощь к сестре. Та лежала на полу посреди горницы и тихо, изнеможенно всхлипывала. У Василиста вдруг затуманились глаза. Злое лицо его мгновенно сделалось горько-мальчишеским, недоуменным. Он закусил губу, точно боялся расплакаться.
— Не реви, сестрица, не реви…
Казак поднял нелегкую женщину на руки, прижал ее к себе, пачкая руки и белую рубаху о ее кровь, и бережно положил ее на кровать.
— Не реви, Липонька. Все одно никто нас не услышит.
Казак вдруг как-то странно всхлипнул, точно залаял, и выговорил невнятно и глухо:
— Эх, жизнь, горькая ты назолушка!
18
С самого утра ребята своею беготней, веселым гомоном, предвещали какие-то особые события. Впрочем, по их играм можно было угадать, к чему готовится поселок. Казачата бежали на перегонки в степь, брыкались, ржали и ликовали от вида степных просторов, от радостных предчувствий предстоящего зрелища.
Время близилось к полудню. На улицах показались участники бегов. Первым выехал в степь Кирилл Вязов на своей молочно-сивой тройке. Он ехал по улице тихим шагом, и лошади от нетерпения плясали на месте, поднимая белую дымку пыли. Становилось душно и жарко. Бега нарочно были назначены в самый полдень. Помимо резвости надо было испытать и выносливость лошадей, а то, не дай бог, кони пристанут посреди песчаной дороги. Тогда позору не оберешься. Несмываемым пятном он ляжет на все войско.
Почти вслед за Вязовым вылетел из своих ворот Григорий Вязниковцев. Он все-таки захотел показать землякам рослых и тонких, серых своих кабардинцев, купленных в Сламихине у самого богатого скотовода Овчинникова. У Вязниковцева все должно было быть лучше других, — все, начиная с зеленых шерстяных вожжей и кончая рессорным тарантасом. Он не щадил лошадей (он ведь не участвовал в бегах), — сразу пустил их сильной рысью, раздавил по дороге лакаевскую курицу и вихрем промчался мимо открытых ворот Алаторцевых, нарочно подвернув как можно ближе к ним. Василист в это время сам готовился к выезду. Все Алаторцевы с невольным восхищением и завистью посмотрели вслед Григорию. Только Луша не обернулась в его сторону и даже нарочно ушла за плетень.
Важно и тихо проехала по улице Фомочка-Казачок, сдерживая своих бурых плотненьких лошадок. Одета она была почти как казак: легкая папаха, рубаха с поясом. Только клетчатая юбка отличала ее от других ездоков. Лицом, моложавым и выразительным, она все еще походила на бравого малолетка. Ее на выезде из поселка обогнал на своих киргизских скакунах Никита Алаторцев. Он был сильно, до оторопи взволнован и, стараясь показать удаль и беспечность, веселым голосом покрикивал:
— А ну, вы, лебеди мои, не удай!
Его искаре-гнедые кони, природные киргизы, плотные, сытые, стройные, не уступали по красоте и страстности своих движений серым кабардинцам Вязниковцева. Даже враги Никиты сулили ему сегодня победу.
Позднее всех показался на разномастной своей тройке Василист. Было совсем неплохо, что по бокам коренника, крепыша Каурого, легко гарцевали две легких игреневых кобылки. Редкая и очень ценимая у казаков масть!
Бега начинались за поселком, у Верблюжьей лощины. Нужно было скакать в глубину степи верст двенадцать, до могилы Сююнкары, и обратно на прежнее место, до линии телеграфных столбов. Дорога шла очень широкой лентой, а степь повсюду была настолько ровной, что ехать можно было и целиной.
Весь поселок высыпал поглазеть на редкое зрелище. Даже старая шинкарка Васена Ахилловна приковыляла взглянуть на казаков: она помнила, что ее покойный муж, Устим Григорьевич, был лучшим джигитом на всю станицу. Молодые казаки мчались с разных концов форпоста верхами. Они носились без устали по степи, джигитовали, дурачились. Бросали папахи, фуражки на землю и на всем скаку подхватывали их руками. Выделялся из всех своей ловкостью и удалью полный и пухлый на вид Василий Ноготков. Он скакал карьером и стоял в это время во весь рост на спине своего вороного жеребца; мчался лежа на животе, свесившись головою чуть не до земли; прыгал с лошади на всем скаку и снова на ходу взметывался к ней на спину. Ивей Маркович долго вприщурку, с хитрой улыбкой поглядывал на молодежь… Наконец не выдержал, гикнул по-разбойничьи и погнал своего голубого меринка:
— Жалаю наследника прокатить на бесхвостой кобыле! Сторонись, богачи, беднота гуляет!
— И тут же на бешеном карьере, сжавшись в комок, непонятным образом мягко соскочил на землю, вытянулся по траве, как в боевой цепи, и пронзительно свистнул. Меринок его, сделав небольшой круг, вернулся к хозяину и ловко, словно собака, улегся перед носом Ивея Марковича. Ребята восхищенно ржали и бесновались вовсю на своих зеленых таловых лошадках.
Луша торопливо шла из поселка к месту бегов. Коричневая юбка обвивалась вокруг длинных ее ног. Она опаздывала. Все были уже на месте. И вдруг к ней навстречу прямо полем без дороги подъехал на тройке Вязниковцев. Приостановил взмыленных коней:
— Лукерья Ефимовна! Скачи в коляску — прокачу лихо!
Лицо казака пылало от возбуждения. Глаза голубели дымком. Ноздри раздувались. Было похоже, что он весь готовится взлететь на воздух, — в таком он был сейчас радостном настроении.
— Боюсь, от лихо не было бы лиха! — полунасмешливо, полупрезрительно бросила Луша, круто повертывая в сторону.
— Эх, Лукерья Ефимовна! — простонал с удалью и тоской Вязниковцев. — Лиха бояться да горя ждать, ничего век не видать. Садись, говорю!
Женщина невольно приостановилась от властного тона Григория.
— Ну, чего? — мягче сказала она и подняла на него узкие, темные свои глаза. Казаку стало неловко и хорошо от ее взгляда.
— Вот о чем упредить я тебя намеревался: сарафан на бал для тебя будет самый лучший. В Уральске за три дня получите. В Москве заказал.
— Это еще что? — загорелась гневом Луша. — Для нищей, гляди, очень уж щедро, а для своей, кажись бы, рано. Из дому нас еще не выгнал ты, чтобы милостыню подавать!
— Будешь кобениться, поздно станет! Матри, и дома лишишься… Все одно не уйдешь от меня! Не увернешься! Чего спесивишься?
— А вот хочу погордиться и поспесивиться, пока есть моя воля. Не грози! Нечего нам больше говорить.
— Эх ты, дурища! — в сердцах не сдержался казак и зло хлестнул кнутом лошадей.
У лощины уже все готово было к бегу. Скакало девять троек. Непременным условием было, чтобы в каждом тарантасе сидело не меньше трех человек. С Василистом ехал поп Кирилл, Венька и Алеша. К Фомочке в последнюю минуту вскочил дьякон Чуреев. Тас-Мирон взял с собою сына Павла и широколицего, добродушного Алибая, своего батрака. Молодой киргиз радостно улыбался, щурил свои темно-оливковые глаза и хрипел:
— Ой, жаксы ал-ат! Жаксы! (Ой, хороши чубарые лошади! Хороши!)
Феоктист Иванович распоряжался, кричал на казаков, суматошился, но на его суетню мало кто обращал внимания. Больше прислушивались к возгласам Ивея Марковича.
Василист очутился со своей тройкой на правом краю цепи. В средине красовалась Фомочка-Казачок с волосатым веселым дьяконом. Никита чернел на левом фланге. Теперь он выглядел откровенно сумрачным и уже не в силах был скрыть своей хмурой озабоченности. Долго не могли выстроиться в ровную линию. Лошади не хотели стоять спокойно и рвались вперед. Жеребцы били копытами о землю, старались укусить пристяжных. Тонко и нежно ржали кобылы.
— Смирна! Приготовься! — фистулой закричал старый сайгачник, вытягиваясь и приподнимаясь на спине своего голубого меринка.
Воцарилась тишина. Ездоки остановили в груди дыхание. Ивей Маркович вскинул короткую свою турку и выстрелил поверх голов.
Как дружно рванулись кони с места! Гривы на шеях пристяжных взметнулись, словно испуганные птицы, вороные, сивые, желто-игреневые, рыжие, гнедые, карие, каурые — многоцветная, стремительная стая! Венька с испугом и восторгом глядел на гневный, круглый глаз своего любимца Каурки. Задыхаясь, он любовался круто изогнутыми шеями пристяжных. С места замешкался один Пимаша-Тушканчик и сразу же откололся ото всех сажен на пятнадцать.
Дорога за лощиной шла на подъем. Никто не хотел сразу же пускать лошадей вовсю. Впереди броско рысила молочно-седая тройка Вязовых. За ними, отстав всего на три лошадиных корпуса, доспевал ходко и, видно, пока еще сдержанно Тас-Мирон. Белые пятна на его конях мелькали по дороге взметнувшейся сорочьей стаей. Дальше в линию вытянулись двое Алаторцевых — впереди Кара-Никита, сзади Василист. За ними вплотную шла Фомочка-Казачок. Напряжение нарастало с каждой минутой. Слышалось ретивое фырканье коней да тихие, как бы удушливые, выкрики ездоков.
