Во дни усобиц - Олег Игоревич Яковлев
И ничего больше. Он зажал ей губами рот, снова целовал её, на сей раз жадно, без смущения и боязни, отбросив прочь сомнение своё, недоверие к ней, боль свою.
…После, ночью, Милана была как огонь, Яровит подчинялся её неожиданно бешеной страсти, её пылу, она овладела им всем, и он овладел ею. Потом, когда лежали они в предрассветных сумерках, оба утомлённые ласками, Яровит внезапно почувствовал, что она, Милана, женщина, любимая им, будет теперь до конца его дней его укором и его совестью, ей он не сможет лгать, не сможет с ней лукавить или скрывать от неё свои дела. И с её желаниями, с её волей будет он отныне соизмерять все свои поступки.
Он рассказал Милане о Святополке и Гертруде, о грядущей вероятной смуте на Волыни, повинился в том, что надоумил Святополка оповестить о замыслах Гертруды и Ярополка князя Владимира. Спросил, как она думает, прав ли он.
Милана тихо рассмеялась.
– Ты меня вопрошаешь? Да рази ж я ведаю?! Одно скажу: николи о княгине Гертруде и о сыне её Ярополке доброго слова не слыхивала.
На душе у Яровита стало легко и спокойно, он целовал Милану в глаза, в нос, в губы, женщина притянула его к себе, снова смотрела, в мягком переливчатом свете свечи блестели её красивые глаза. У них не было больше слов, просто оба они чувствовали в эти мгновения, что становятся одной семьёй с одними печалями и радостями, тревогами и заботами. И было им от этого легко, радостно, светло.
Глава 50. Верный человек
Князь Всеволод неторопливо пил из оловянной кружки отвар целебных трав, смотрел на расположившегося на скамье напротив старшего сына, слушал его подробный рассказ о Святополковой грамоте и о волынских кознях княгини Гертруды.
Тёмный кафтан с высоким воротом и золотой вышивкой по краям облегал стан великого князя. Владимир был одет проще, в одну белую рубаху, перетянутую на поясе кожаным ремешком.
– Выходит, крамольничать вознамерилась, старая лиходейка! – скрипнул зубами киевский князь. – Думает, любимчика её в Киеве ждут не дождутся!
– Есть, отче, средь бояр такие, кто хотел бы видеть Ярополка на великом столе.
– А ты, сын, веришь Святополковой грамотице? Может, лукавая сия грамотка? – подозрительно сощурил глаза Всеволод. – Что, если столкнуть он нас с Ярополком хочет, чтоб самому, со Всеславом совокупившись, киевский стол занять? С него станется.
– Не думаю. Новгородцы не шибко с ним ладят. Хотя всякое быть может.
– Сам знаешь, Владимир, Новгород – непредсказуем. Вроде далеко, но следить за ним надо, очей не спускать. А тем паче за Святополком, двоюродником твоим, крепкий пригляд нужен.
В голосе Всеволода наряду с обычными поучительными нотками сквозила тревога.
– Человека верного следует нам с тобой в Новгород послать. Чтоб всё выведал, приметил, и не болтливого. Дашь ему грамотку харатейную, поблагодаришь Святополка за весть. И накажи, чтоб побывал он у посадника Яровита, на Торг сходил, послушал, о чём толкуют. Да что тебя учить! Понимаешь ведь, Влада, как эти дела делаются. Подумай, кого пошлёшь.
До позднего вечера сидели отец и сын в главной, Изяславовой палате великокняжеского терема, перебирали отроков из Мономаховой дружины.
– Столпосвят – вельми прост для такого дела… Бусыга – излиха задирист, да и по пьяному делу сболтнуть может лишнего и драку учинить… Гюрята? Этот себе на уме, да к тому ж сам новогородец, и родичи у него в Новгороде… Что, ежели Годин?.. Вроде отрок смекалистый и себя в обиду не даст.
– Годин? Это тот, с голосом громовым? – в словах Всеволода слышалось сомнение. – Верен он, говоришь? Ну да, верен… Не раз дела проворил? С вятичами тогда?.. Эх, жаль, Хомуни нет! На него бы, как на самого себя, положился! – Великий князь тяжело вздохнул.
– Что, если Година не одного послать? – предложил Мономах. – В подмогу есть у меня один на примете. Не болтлив уж точно. Вдвоём, оно и легче. Мало ли, тати какие на пути.
– Что ж, сын. Полагаюсь на тебя. Главное, выведали чтоб, чем Новый город дышит и чем там племянничек мой занят! – Всеволод усмехнулся в усы. – Верно, бороду всё такую же длинную носит, не подстригает. Да, вот ещё что! В грамотице пригласи Святополка с семьёй в Киев на Пасху. Что-то давно он у меня не гостил. На словах пусть Годин передаст: в шахматы мы с ним в прошлый раз не доиграли…
Утром Владимир выехал из стольного к себе в Чернигов. Скакали вершники по зимнику, мчались галопом, только и мелькали вдоль шляха заснеженные сосны, липы, дубы.
В Чернигове, как только спустился молодой князь с седла, разминая усталые ноги, так велел звать к себе Година.
Смуглолицый черноволосый широкобородый старший дружинник со вниманием выслушал повеленье Мономаха.
– Грамоту тебе дам. Поедешь ко князю Святополку в Новый город. С собой возьмёшь поленицу. Вижу, в дружине вы её приняли, – бросал Владимир короткие фразы.
– Как её не принять?! – удивился Годин. – Любого ратника за пояс она заткнёт! Жаль, немая! Зато слышит вроде хорошо!
– О том, куда едете, никто ведать не должен! Уразумел?
– Оно конечно, княже. Полагаю, дело тайное?
– Ну, не то чтоб совсем тайное. Опасаюсь я, как бы старший Изяславич чего не выкинул, не стал бы с полоцким волкодлаком сноситься, на Киев косо поглядывать. Вот и выясните, чем Новый город дышит!
Мономах подробно поведал о последних событиях, о происках Гертруды и грамоте Луты. Годин слушал, кивал, ответил:
– Ты, княже, не сумневайся! Содеем, как нать! Мне не впервой! Ну а поленица тож не дура какая! Что где узрит аль услышит, начертает буквицами. Хоть на снегу, хоть на бересте. Грамоту славянскую добре разумеет.
На том и порешили. Пару дней спустя на рассвете двое вершников выехали из северных ворот Чернигова и поскакали на полночь, в синеющую даль.
Глава 51. Дела новгородские
Без малого полтора десятка лет служил в княжеской дружине в Новгороде свей Фарман. Сперва предложил свой меч Глебу Святославичу, вместе с ним ходил на емь[219] и в Полоцкую землю, после, когда почуял, что сила – не за Глебом, первым переметнулся к Святополку. Князь посылал Фармана собирать дань в дальние волости, побывал лихой свейский наёмник и на Онеге, и на Мезени, и в земле лопарей[220]. Мечом владел добре, смел был, крепок на рати, за что его Святополк и ценил. С годами обзавёлся Фарман семьёй, оженился на дочери одного богатого купца, дети пошли. Пустил свей в Новом городе, как и некоторые
