Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
Женька был не просто земляк, они жили в Куйбышеве на соседних улицах. Тогда, правда, они не знали друг друга. Женька, в отличие от Шуры, успел демобилизоваться и хорошо погулять, отходя от войны и душой, и телом. Шура за это время сменил два лагеря, один другого хуже, прошел три пересылки и четыре разные бригады.
Они познакомились на этапе, в трюме теплохода «Иосиф Сталин», и Шура всю дорогу до Ермаково расспрашивал, как там теперь на его улице и в их доме и не встречал ли он такой симпатичной рыжеватой женщины средних лет с двумя белобрысыми пацанами шести и восьми годков? Спрашивал про рынок: почем там жратва? Работают ли теперь, как раньше, пивные в парке над Волгой и все так ли хорош закат солнца на ту сторону реки, когда сидишь в такой пивной? Там все было так же, Женька рассказывал с подробностями, привирал весело, особенно про свои похождения с девушками. В лагерь он загремел за драку с милиционерами, как раз в этом парке в центре города, но больше за пьяные высказывания в адрес родной власти во время этой драки. Он, с одной стороны, был сынком большого начальника и, скорее всего, поэтому получил всего семь лет, а с другой — ловок был пристраиваться. Только прибыли в Ермаково — это был его первый лагерь, — Женька устроился писарем, а вскоре стал личным секретарем начальника лагеря Воронова.
Белозерцеву Женька был должен — зачем-то срочно надо было лечь землячку в лазарет, и Шура ему помог. Лагерный долг — дело святое, Шура теперь очень рассчитывал на разовый пропуск за зону — секретарю начальника это было раз плюнуть.
Было уже семь утра, у вахты ярко было освещено прожекторами, а за ней снова черная, как деготь, ночь и плохо освещенный поселок. Хорошо, что темно, думал Шура, поглядывая за колючку, — с закрытыми глазами дорогу найду, по темноте и вернуться можно. Он не сказал ничего Горчакову, потому что нечего пока было сказать, с пропуском могло не получиться.
Барак земляка располагался в такой же палатке, что и их лазарет, но обитали здесь не семьдесят, а дай бог человек двадцать. В одной половине была парикмахерская, где и жили стригали́, в другой — высокие чином лагерные придурки. Стены были хорошо утеплены фанерой и войлоком, а все помещение разделено на комнатки по четыре человека. Вместо нар — кровати с матрасами и бельем. Работу они начинали часа на два позже. Шура сунулся в нужную комнату:
— Здорово, земеля! — шепнул вежливо.
Женька с товарищем пили крепкий чай в стаканах с подстаканниками. Он замолчал, увидев Белозерцева, забыл, видно, что приглашал. Шура не смутился, присел по-свойски на койку, бросил рядом ушанку и достал папиросы. На стол не смотрел, чтобы не подумали, что ради харчей пришел. Закурил. Огляделся. Ему почему-то приятно было побыть с лагерной придурней — какое-никакое, а начальство. Покивал одобрительно головой — хорошо, мол, живете, имеете право.
— Вы пейте, пейте, я попил... — Шура расстегнул бушлат.
— Эй, дедко! — стукнул Женька в фанерную стену. — Притащи кипятку.
Он приоткрыл тумбочку, достал коляску «краковской» и сунул Шуре:
— Возьми с собой, да чайку попей с булкой, маслице самарское мажь, — он кивнул на стол.
Булка была белая, как сметана, с румяной коркой, не из посылки, понятно, а свежая, из пекарни, пахла, как сатана, на всю комнатку, даже запах колбасы перебивала. Шура сглотнул слюну, впихнул колбасу во внутренний карман бушлата, проверил, не вывалится ли, и кивнул: можно, мол, и чайку. Не жадный земляк, будет возможность, тоже отблагодарю, подумал Шура и снял бушлат, оставшись в белом халате поверх телогрейки. Дедок-дневальный вошел с большим чайником. Женькин товарищ, тоже, видно, штабной писарек, допив чай, вышел молча.
— Как там дома? Новости есть?
— Да чего там, все куем, да пашем, да хренами машем! — Женька налил заварки, подвинул Шуре масло. — Мать пишет, троллейбус запустили электрический, через весь город можно проехать.
— О! — удивился Шура, громко отхлебывая горячий чай и обдумывая, как свернуть к делу.
Булка с маслом во рту таяла, колбаса из-за пазухи пахла зверски, с ней неплохо было бы к Полине заявиться, все не с пустыми руками. И хоть вчера полдня об этом думал и сейчас по дороге микитил, а не знал, что сказать. Прямо нельзя было, начнет расспрашивать, что да как...
— Я думал, спиртику притащишь... или у вас с этим туго? — Женька прихлебнул чай.
— Что ты, нас каждая собака обнюхивает... На учете все!
— Кто у вас теперь начальник?
— Кто и был. Горчаков. Старший фельдшер.
— Ну-ну, я помню. И что же он, сам не пьет?
Женя сегодня многовато задавал вопросов. Белозерцев не понимал, чего это он. Дурака включил на всякий случай:
— Не пьет и других не пожалеет. Бесполезно, — приврал, строго нахмурив брови.
— Что за человек вообще?
— Тринадцать лет по зонам, серьезный мужчина! Без образования лепила, а весь лазарет на нем, и лечит, и операции, какие попроще, делает. Богданов, когда сложную операцию ведет, только Николаича в ассистенты требует, а иногда и спрашивает еще, как, мол, вот тут-то надо, что там в «Хирургии» Руфанова написано? Я тоже, бывает, помогаю маленько, иной раз целый таз нарежут!
Женя не очень его слушал, думал о чем-то.
— А чего ты про него? Может, бумага какая? Не переводят его? — Шуре ни с какой стороны не нравился Женькин интерес.
— Да нет, я так... — Женя опять посмотрел внимательно, потом согнулся по-свойски и зашептал одними губами: — Хотел с ним насчет марафета потолковать, поговори, чтоб нам встретиться, а я вам в штабе помогу, у меня там все прихвачено. Того-сего можно подкинуть...
Шура, услышав про марафет — к Горчакову блатные постоянно с этим подъезжали, — напрягся. Не то что расхотел про свой пропуск говорить, но это были дела разного размера. Пропуск касался лично его, Шурки Белозерцева, и Георгия Николаевича ему никак сюда не хотелось приплетать. Вспомнил, как Женька, когда «припухал» у них неделю, тоже много чем интересовался. На стукача
