Александр Западов - Опасный дневник
Из России в армию начали слать рекрутов, на вакантные места прибывали офицеры, — видимо, к просьбам генерала Румянцева Военная коллегия стала относиться внимательнее.
К Порошину приехал его брат Иван, юный поручик, служивший в столице. Он пожелал перейти в Старооскольский полк, обратился с просьбой к Григорию Орлову, и тот устроил это назначение.
Встреча была радостной, однако легкая настороженность не сразу покинула братьев. Старший боялся расспросов, сожаления, младший страшился выказать сочувствие, понимая, что оно вызовет глубокую обиду. Впрочем, он одобрил внутренне перемену в облике брата — полковник выглядел крепким и сильным человеком, лицо его лишилось былой округлости, очень молодившей его в Петербурге, и загорело.
Расспросы о здоровье отца и матери не прибавили новостей к тем известиям о них, что Порошин получал из переписки, правда, редкой, но постоянной.
Помолчав, Иван решился заговорить на тему, близкую и важную брату. Он сказал. — У нас много толкуют о женитьбе Панина Никиты Ивановича. Он было положил жениться на разведенной жене Строганова, да расстроилось дело, не знаю отчего.
О том, что Никита Иванович надумал влюбиться в Анну Михайловну Строганову, над мужем которой, графом Александром Сергеевичем, любил потешаться, Порошин догадывался еще в Петербурге и за верное узнал в Москве. Дама дивной красоты, образованная, бывала за границей. Не очень придерживалась семейных добродетелей, да где ж найти совершенного по всем статьям человека на грешной земле?!
— Еще говорили, — продолжал Иван, — что из-за любовной страсти Панин за здоровьем великого князя следить перестал. И Орловы жаловались на него государыне.
Эти сведения также не были удивительными для Порошина. Усердием к службе Никита Иванович никогда не блистал, здоровье свое берег. Но только Орловым его не свалить! Слишком верит императрица в его дарование дипломата, но главное — не прогонит никогда из-за сына: в обществе считали, что если он не у Панина, то пропал, и Екатерина с мнением этим не спорила.
Следующая новость, сообщенная Иваном, была для Порошина неожиданной:
— Говорят, что Панин от Строгановой отошел потому, что другую невесту сыскал, притом девицу, а именно графиню Анну Петровну Шереметеву. Перед этим ее отец разделил состояние между своими тремя детьми, и доля Анны Петровны вполне обозначилась — дворцы в Петербурге, в Москве и деньги. А имения достались мальчику-сыну, Николаю.
— И что же Анна Петровна? — спросил Порошин. Ему казалось, что в Петербурге он оставил только великого князя. Но нет, и она помнится крепко…
— Согласилась. Никита Иванович сделался женихом и переехал из Зимнего дворца к Шереметевым. Но недолго там пожил — невеста этой весной заболела оспой и умерла.
— Что ты сказал? — Голос Порошина дрогнул.
— Умерла, говорю, Шереметева, — охотно подтвердил Иван, не замечая, что брат его побледнел и опустил голову. Он передавал петербургские вести и никак не думал, что одна из них может иметь особое значение для Семена. — И я слыхал, что случилось это через Панина.
Порошин передернул плечами и сел прямо. Он посмотрел на брата невидящими глазами и кивнул, давая сигнал: «Говори!»
— Этот Панин, — сказал Иван, — собираясь к свадьбе, оставил прежнюю свою даму…
Порошин подумал, что, живя во дворце, был он нелюбопытен и ничего не знает о даме Никиты Ивановича. А брат ко двору был не вхож, зато обо всем осведомлен. Вероятно, стоило и ему в свое время больше наблюдать за другими людьми, не только за великим князем приглядывать… Но мысль эта мелькнула и пропала, хотя Порошин обрадовался ей: печальная весть не убила в нем ум и чувства, жизнь идет, потери неизбежны…
— А дама своей разлучнице, то есть Анне Петровне, отомстила. Да что еще придумала, змея! Никита Иванович купил для невесты дорогую табакерку, а она достала от больного оспенной материи, растерла вместе с табаком и насыпала в табакерку. Никита Иванович этого не увидел, отвез подарок, Анна Петровна взяла понюшку, вдохнула — самой вредной оспой заразилась. Несколько дней поболела — и конец.
Порошин молчал. Он пожалел Никиту Ивановича. Наверное, все в своем браке сумел рассчитать, кроме одного — судьбы человеческой…
— Граф Григорий Григорьевич Орлов кланяться вам велел, братец, — сказал Иван. — Я к нему две недели ходил, камердинеру сколько денег перетаскал, покуда был допущен. Зато принял славно, вам наказал не унывать и на него надеяться.
— Теперь-то я и здесь привык, — ответил Порошин.
— И тут можно жить, братец, — рассудительно заметил Иван. — Куда царь ни пошлет, везде хлеба даст. Порошин думал о своей беде и о великом князе, — он подлинно страдал от разлуки с мальчиком, и два с лишним года, проведенные вдали от него, не уменьшили горя.
— Слишком поздно я понял, — сказал он задумчиво, — сколь опасно было мне придворных господ учить, как надобно при великом князе, яко будущем правителе российском, о нашем государстве изъясняться. Я желал, чтобы в уши его дурных мнений не входило. С годами цесаревич по остроте своей сам увидит наши недостатки. Но ежели будет в него вложена любовь к народу, то сумеет он видеть не только слабости, а и достоинства народные и добродетели и об отвращении от слабостей позаботится, как отец родной.
— Справедливо изволите рассуждать, братец, — учтиво согласился Иван. Он уважал брата и гордился его службой при великом князе.
— Что же случилось дальше? — продолжал Порошин. — Привязанность моя к великому князю и его ко мне доверие не понравились многим во дворце, а кому больше всех, говорить не хочу. Речи мои, высказанные по усердию и справедливости, были его высочеству перетолкованы в мое предосуждение, и он о журнале моем объявить изволил, а прежде обещал никому слова не молвить.
Порошин потер лоб, припоминая.
— Очень всегда нетерпеливствовал, сам торопился, других погонял, все разом желал сделать и я его за то бранивал. А однажды сказал: «С лучшими намерениями в мире вы заставите себя ненавидеть, государь!» И эти слова были ему изъяснены как враждебные. Никита Иванович изволил потребовать тетради мои, но мнения своего не сообщил и назад не вернул. Никаких проступков я за собой не знаю, брат, а видно, что донесено было ее величеству, будто я опасный человек. Так и очутился я в Ахтырке…
Порошин внезапно встал и зашагал по горнице.
— Это в столице было страшно подумать: «Ахтырка… Ехать бог знает куда, неизвестно за какую вину…» А в Ахтырке, да в Глухове, да в Миргороде побывав, нахожу свою вину в том, что раньше сюда или в какое место в России не попал и не видел, что кругом делается. Мальчиком я уехал из отцова дома в Кунгуре, десять лет провел в стенах Шляхетного корпуса — восемь кадетом, два учителем, — а после четыре года службы во дворе. Как у меня хватило духу взяться воспитывать государя! Молод был, глуп, на книги все надеялся. А что полковники солдатами торгуют — не знал, что по закону можно чужое имение своим сделать — не видел, что с крестьянина и казака помещики и старшины семь шкур сдирают — не догадывался. Плохо мое дело, брат Иван. И великого князя жаль. Как дальше жить — не ведаю…
4В январе 1769 года крымский хан Крым-Гирей во главе семидесяти тысяч татар перешел русскую границу, намереваясь двигаться в Польшу и объединить свои силы с отрядами конфедератов.
Путь ему преграждала крепость святой Елисаветы — Елисаветград. Артиллерийский огонь отогнал татар от ее стен, штурмовать крепость татарская орда не сумела и кинулась грабить окрестные селения и полесские земли, расположенные по соседству.
Пятитысячный татарский отряд подошел к Бахмуту, но был опрокинут и рассеян русской пехотой. Татары отступили так быстро, что батальоны, пущенные преследовать, бегущих догнать не смогли.
Русская Первая армия в апреле начала наступление. Войска переправились через Днестр и подошли к крепости Хотин. Генерал Голицын собрался было повести планомерную осаду, но оказалось, что не хватало артиллерии, кончилось продовольствие, весенняя распутица препятствовала подвозу. На месте же взять было нечего. Турки опустошили Молдавию начисто.
Румянцев решился подвинуть войска Второй армии на запад, рассчитывая поддержать наступление Первой. Пятого мая полки на плотах и лодках приступили к переправе у Кременчуга и Переволочны и продолжили движение на Самбор. Вскоре, однако, Румянцев остановил Вторую армию, потому что генерал Голицын раздумал осаждать Хотин и отступил за Днестр, на старые позиции…
Петербургский Военный совет был очень рассержен маневрами Первой армии. Екатерина отправила Голицыну рескрипт, в котором писала, что не следует бояться турок, а нужно на них нападать. «Повторяем вам желание наше», — прибавляла она и требовала, чтобы армия шла на противника, гнала его за Дунай и спешно очищала от турок Молдавию.
