Борис Тумасов - Зори лютые
Под копытами ногайских коней задрожала земля. Диким воем огласилась волжская степь.
Жестоко секлись на саблях, резались ножами в ночном бою орда с ордою. К утру, кинув убитого хана, кибитки и табуны, бежала Крымская орда. До самого Дона преследовали ее ногайцы.
Радовался Мамай. Теперь кочевья Ногайской орды от Волги до Терека. Хан Магмет мечтал отдать астраханский юрт Сайдату, но сам подох от руки ногайца. Жены Магмет-Гирея теперь принадлежат хану Мамаю, а Сайдат-Гирей едва уволок ноги.
— Кхе! — кашляет Мамай и, сняв с лысой головы малахай, вытирает потное лицо. Вслух произносит: — Большой байрам вышел — И смеется мелко, дребезжаще.
* * *«Слух летит на крыле быстрой птицы», — говорят на Востоке. Известие о резне между Ногайской и Крымской ордами донесли атаману Евстафию Дашковичу сторожевые казачьи дозоры.
Дашкович видел, большая часть казаков недовольна походом на Русь. Атаман искал примирения. Куренной Серко советовал: «Пусти, Евстафий, казаков в Крым за зипунами».
Дашкович соглашался, но и выжидал. Теперь время настало. Самая пора. Ослабла в усобице Крымская орда, не окажет сопротивления. И Дашкович повел каневцев и черкасцев за Перекоп.
Наводя страх, казачья лава стремительно ворвалась в Крым. Набег был дерзким и нежданным. Шли к Перекопу не таясь, и новый хан Крымской орды Сайдат-Гирей не мог оказать сопротивления.
Пронеслись казачьи полки по Крымской земле, разграбили аулы и ушли на Днепр.
* * *Будоража люд, выстукивает кожаный тулумбас, голосисто взывают к правоверным глашатаи. У мечети толпа. Она обрастает поминутно. Глашатаи вещают:
— Хан Магмет прогнал Усеина!
— Астраханцы приняли крымского хана!
— О правоверные, настал конец урусам!
Толпа казанцев двинулась узкой улицей, кричала, требовала:
— Хан Сагиб, отдай нам на суд посла московитов и урусских купцов, зачем укрываешь?
Дикий рев толпы доносится в каменный дворец Сагиб-Гирея. Чуть склонив голову, хан слушает, довольно потирает руки, хмыкает. Сагиб знает, толпу подстрекают его люди. Гирей давно собирается казнить московского посла и урусских купцов, что попались ему в тот день, когда Шиг-Алей бежал из Казани. Но хан думает: пусть разгоряченная толпа расправится с урусами, зачем для этого палачи? Когда толпа учует запах урусской крови, она еще больше возбудится, возненавидит неверных московитов. Гиреи скоро поведут свои орды на Русь. Сагибу известно, брат Магмет и хан Мамай для того и стоят у Астрахани, чтобы напоить коней в Москве-реке…
На ворсистом ковре полукругом сидят мурзы, не сводят очей с хана. Сагиб наконец открыл рот, сказал:
— Мурза Гасан, прикажи нукерам, пусть откроют темницу, как того хотят правоверные. Отдаю урусов на суд казанцев.
Склонили головы мурзы и беки. Мудр и воин Сагиб-Гирей, такого хана надо казанцам, а не безвольного Шиг-Алея.
* * *Еще не замел песок следы копыт казачьих коней, не засыпал пепел на пожарищах, как в Крым въехал посол великого князя и государя боярин Мамонов.
Рыхлое тело боярина лоснится от пота, лысина покрыта испариной. Мамонов вытирается рукавом широкого кафтана, пыхтит.
За Перекопом почти до самого Бахчисарая выжженные, разоренные аулы, вытоптанные виноградники.
Боярин Мамонов поглядывает в оконце громоздкой колымаги, покачивает головой, приговаривает:
— Погуляли черкасцы, эвона нашкодили!
И не поймешь, сожалеет боярин, радуется ль беде крымцев.
В ногах Мамонова сидит дьяк Морозов. Он и дьяк у посла московского, и за толмача. Морозов сумрачен. Всю дорогу бранит в душе князя Одоевского за то, что в орду снова послал. Аль мало в тот, первый раз дьяк настрадался? Особливо когда за боярина Твердю остался и они вдвоем с Мамыревым посольство правили.
Нынче сызнова терпи ордынское глумление.
Нудно поскрипывает колымага, пахнет конским потом. За колымагой растянулись возы с посольскими пожитками, дары государя и великого князя Московского хану и его ближним. Попарно, обочь дороги, едет верхоконная сотня служилых дворян.
— Ведаешь ли, дьяк, — в который раз спрашивает Мамонов, — ханские послы нонешним летом в Москву приезжали требовать от государя шестьдесят тысяч алтын да безопасности царьку казанскому Сагиб-Гирею?
И боярин, не дожидаясь ответа дьяка, сам приговаривает:
— Поделом ответ государев: «Не видать вам денег, и не дам Сагибу покоя. Казанцы за посла московского и купцов русских ответ понесут».
Мамонов гладит ладонью бороду.
— Не те ноне крымцы, чтоб Москву стращать, не те.
Морозов молчаливо соглашается с боярином и уныло смотрит на бахчисарайскую улицу.
Вот и караван-сарай. Колымага въехала в ворота, остановилась.
Дьяк вылез, помог выбраться Мамонову. Боярин долго кряхтел, отдуваясь, потом выговорил сокрушенно:
— Не успел дома обжиться, в бане вдосталь напариться, и на тебе, сызнова в татарской каморе с тараканами да иной нечистью на полу валяться. Аль у государя на Мамонове свет клином сошелся, что ему честь така?
* * *Хоромы у князя Михайлы Глинского на Лубянке новые, каменные, с большими оконцами в свинцовой оправе, шатер крыши позлащен. Чуть солнце над Москвой проглянет, играют хоромы, переливаются разноцветьем иноземные стекольца.
Князю Михайле от государя почет каждодневно. Давно забыто, как хотел Глинский в Литву бежать, а его перехватили. Василий о том Михайле не напоминает.
Московские бояре Глинскому завидуют, угодничают перед ним. А за спиной шепчутся, злословят. От кого секрет, седни литовский князь, а завтра родная племянница его великой княгиней будет. То ни от кого не секрет.
Князь Глинский, в кафтане, без шапки, переходит из палаты в палату. Под красными сафьяновыми сапогами тоненько поскрипывают сосновые половицы. В просторной горнице Михайло остановился. Света много, стены картинами расписаны, как там, в литовском замке.
Глинский часто вспоминает Литву. Жаль покинутые владения, тянет в родные места. Но пока жив Сигизмунд, Михайле в Литву возврата нет, потому как он в Грановитой палате при литовских послах в угоду великому князю Московскому поносил короля.
Вошла Елена. Глинский шутливо спросил:
— О, пани Гелена, как почивала?
И залюбовался племянницей. Елена ответила по-польски:
— Добже, пан, добже.
Волосы у Елены русые, волнистые, платком не прикрыты, по крутым плечам рассыпались. Алое платье туго зашнуровано. Глинский снова сказал:
— Скоро пани Гелена будет великой княгиней Московской и государыней всей Руси. Не так ли, пани?
Елена в тон ему ответила:
— Князю Михайле надоела племянница?
— О нет, моя кохана Гелена, — поднял палец Глинский. — Но я мыслю, и пани ждет того часа, когда назовут ее великой княгиней…
Разговор прервал дворецкий:
— Пан Михайло, государь.
— Ох, — всплеснула Елена руками и засуетилась, собираясь уйти.
Глинский остановил ее:
— Не ходи, побудь…
Великому князю сорок лет, но он еще не грузен и подвижен. Вошел быстро, легко. Богатая, шитая золотыми и серебряными нитями ферязь свободно обвисала на нем. Голову прикрывала соболиная шапка. Глинский и Елена склонились в поклоне.
— Прости, Михайло, — шумно заговорил Василий. — Еду мимо, оголодал, дай, мыслю, загляну, авось у князя Глинского насытят.
— За честь спасибо, государь, — снова отвесил поклон князь Михайло. — Пойду, велю челяди столы накрывать.
— Сходи, — добродушно согласился великий князь, — а я пока вот с княгинюшкой время скоротаю.
Глинский поспешно удалился. Василий приблизился к Елене, будто ненароком коснулся тугой груди.
— День за год кажется без тебя, Елена. Не дождусь, как и обвенчает нас митрополит Даниил.
Елена не отстранилась, спросила певуче:
— Отчего медлишь, аль не волен? — и уставилась на Василия огромными синими глазами.
— Дай срок, свожу полки на Казань, и быть свадьбе.
Воротился Глинский. Великий князь ферязь оправил, сказал:
— Я, Михайло, тебя обрадую. К вотчине твоей, что пожаловал ране, еще сел добавляю.
Глинский руками развел:
— Милостив ты ко мне, государь. Не ведаю, чем и отслужу тебе, в кои лета?
— Сбудется час, отслужишь. Нынче, Михайло, я на Казань собираюсь, ты о том ведаешь, до моего возврата княжну Елену не обидь, с тебя спрос. Слышь?
— Как можно, государь, — поднял брови Глинский, — одна кровь у нас с пани Геленой.
— И добро. Теперь веди в трапезную, князь Михайло.
* * *Боярин Мамонов степенно вступил в белокаменный зал бахчисарайского дворца. На отделанном перламутром и дорогими камнями возвышении сидел, поджав ноги, Сайдат-Гирей. А ниже хана — его сыновья и мурзы. Злые, не жди добра.
Боярина гордость обуяла. Эк, испугать мыслят. Шагнул на толстый цветастый ковер без страха.
