Павел Северный - Ледяной смех
Отступающая армия, спасая себя, о судьбе беженцев даже не помышляет. Отбившиеся воинские части сами не прочь поживиться добром беженцев. Солдаты, как и местные жители, знают, что убегают от большевиков люди богатые.
Хозяин — горбатый Аким Мудреных — в плечах косая сажень. Горб на спине сдвинулся в правую сторону, потому, когда мужик стоит, кажется, что его левая рука длиннее правой. Рыжий Аким волосат до предела. На лице виден только нос да из-под кустистых бровей черные глаза с колючим взглядом.
Холщовая рубаха на Акиме до колен. Новой была синяя, но от пота да от стирки на плечах и спине стала белесой. Поверх нее на мужике бархатный жилет.
До этой зимы Аким знал только то, что ему надобилось по промыслу на соболя и белку.
Назубок знал суровые заповеди таежных законов, умел на лесных тропах не запинаться о корни лесин. Но теперь он узнал о другой жизни. За декабрьские дни и ночи, когда в село нашли путь беженские обозы, Аким насмотрелся, а главное, наслушался всякого такого, о чем раньше даже не помышлял.
Предоставляя в избе приют разным постояльцам, он сиживал за столом со знатными господами, понимая, что раньше они бы ногой не наступили на тропу его жизни, а теперь не брезгуют пить с ним чай и благодарят ласковыми словами за хозяйский привет.
Вслушиваясь в господские разговоры с хулой недавнему царю, с бранью по адресу всего народа и мужиков, с хулой на самих себя под крепкое мужицкое словечко, Аким своим разумом с непривычки не мог даже уместить в памяти главного из услышанного.
Господские споры о судьбе государства заставили Акима пока еще смутно догадаться, что господа могут быть похожими на любого мужика. Что в господах в избытке водится ненависть, злоба, зависть, только прикрытия мундирами и шелками. И вот теперь в их беде они, оголенные страхом как в бане, выказывают тайные закоулки своих душ, страшась быть под властью, которую хотят взять в руки рабочие, те самые большевики, о которых господа говорят, задыхаясь от ненависти. Но крепко Аким уяснил одно, что любой самый гордый барин на таежной дороге может стать услужливым трусом перед любым ямщиком, ибо от него зависит его барская судьба, за которую он готов платить золотом и остатками любого добра.
На селе Акиму завидовали, что именно в его избе поселился архиерей и знатная дама с редкими по масти собаками.
Который день дверь его избы не успевает закрываться за бабами и старухами, выстуживающими тепло. Им всем интересно поглазеть на живого владыку и принять от него благословение.
Акиму самому лестно от таких постояльцев, потому барыня за все платит золотым рублем. И вообще Аким понял, что беженцы, даже военные, народ выгодный: от всех можно чем-нибудь разжиться, а главное, винтовками и патронами. Солдаты с ними за самогон расстаются легче, чем с табаком.
Казачий полковник был грузным. Но его тело прочно держали короткие ноги. Мятый френч с погонами ему тесен, а потому последняя пуговица не застегнута. Шаровары с красными лампасами вправлены с напуском в валенки. Простоватое лицо ничем не может привлечь к себе внимания, даже приплюснутый нос только еще более подчеркивает его простоватость. Лицо умещалось на голове, покоившейся на короткой жирной шее. Лысый череп полковника лоснится, будто смазанный маслом, а пучки пшеничных волос обозначены на нем только над ушами. Голос казака с хрипотой, от которой он часто откашливается.
Есаул, напротив, высок и тощ, и было непонятно, почему под таким телом кривые ноги. Одет он был как простой казак, только шаровары новые, с ярко-красными лампасами, и также вправлены в валенки. Лицо есаула узкое, горбоносое, усыпанное пупырышками прыщей, и на нем из глубоких глазных впадин сверкает взгляд быстрых беспокойных глаз.
Казачьи офицеры, появившись в избе вчера после полудня, приехали верхом с двумя запасными конями. В избу пришли с туго набитыми кожаными торбами и бросили их под лавку, занятую чемоданами Блаженовой и епископа.
Знакомясь с Блаженовой и епископом, ни тот, ни другой имен и фамилий своих не назвали. Епископу бросилась в глаза их повадка поспешно озираться в избе. Обратили они на себя и внимание Блаженовой, что, садясь за стол, клали рядом с собой на лавку наганы. Но для епископа и Блаженовой это было привычно и понятно, время обязывало военных быть всегда готовыми к любой опасности.
Удивляли в офицерах их обособленность и явное нежелание вести беседы с больной барыней и епископом. Хотя, поглядывая на монаха, есаул подмигивал полковнику, а тот понимающе прикрывал глаза, дескать, монах, а возле бабенки трется.
Полковник много пил, не после каждой стопки закусывая, а только нюхал хлеб. Пил, но не хмелел. Краснело только лицо, покрываясь бусинками пота на лбу, и он стирал их ладонью.
Есаул пил мало, внимательно вслушиваясь в звуки, доносившиеся в избу с улицы.
Аким не пил совсем, хотя перед ним стояла стопка с налитым самогоном.
Жена Акима, молчаливая, с хмурым взглядом, намаявшись за день по избе и хозяйству, собрав на стол, вскипятив самовар и напоив отваром Блаженову, перекрестила лоб перед киотами, пожелала постояльцам покойного сна и ушла спать в баню.
Полковник, увидев на лице есаула недовольную гримасу, спросил:
— Чего морщишься?
— Муторно мне, совсем по-волчьи воет собака.
— А ты не слушай, займи слух чем-нибудь другим.
— Ну, прямо чистый волк твоя собака, хозяин.
— А она и впрямь, господин есаул, с волчьей кровью. Матку ее волк обгулял. Место-то у нас на волков богатое. Это ноне их всякой стрельбой распужали. А пес у меня дельный.
— Как кличешь? — спросил полковник.
Аким сконфуженно молчал.
— Надо отвечать, когда спрашивают. Вежливость того требует.
— Да кличка не на всякий слух подходящая.
— Архиерем он зовет пса, — громко за Акима назвал офицерам кличку собаки епископ Виктор.
Полковник, взвизгнув от удовольствия, раскатился заливчатым смехом.
— Да как же ты осмелился дать такую кличку собаке?
— Слово мне поглянулось. Потому пес хоть и вытливый, но сторож первейший сорт. В тайге на промысле я с ним в полной сохранности от любого зверя. Лонись под рождество он мне жизнь спас. Шел я в ту ночь лунную из села с гостеванья, но без ружья. Иду, красой ночи светлой любуясь, и на речке на волчью стаю напоролся. Спас господь меня грешного, что Архиерея с собой взял. Не допустил зверей к моему мясу. Но седых волос в моей рыжести много в ту ночь объявилось.
Отпивая горячий чай с ложечки, полковник спросил Акима:
— Надумал, куда подашься?
Заметив растерянность мужика, полковник заговорил с явным раздражением:
— Чего вылупился как баран на новые ворота.
— Не понял, господин полковник, о чем изволили дознаться.
— Непонятливым прикидываешься? Темнотой мнимой заслоняешься, сучий сын. Спрашиваю про то, куда подашься, когда недельки через три наша армия уйдет из сих проклятых мест? Красные объявятся. Вот и интересно мне знать, как поступишь?
— Тепереча понял. Луньевцы про такое дело миром надумали в родном селе остаться. Потому, наглядевшись на военное обхождение с простым народом, вчистую поняли, что им на нас, вроде сказать, наплевать. Солдаты себя спасают в первую очередь, и, конечно, осуждать их за это не следует. Вот луньевцы и порешили родные дома не кидать.
— Слышите, есаул, как поет мужичок-лесовичок? Миром надумали. Жирнозадые умники.
Полковник стукнул по столу кулаком.
— Снюхались, сволочи, мужички сибирские, с большевиками. Сами скрытые красные. Снюхались, спрашиваю?
— Красных в селе нету.
— А про партизан Щетинкина слышал? Или опять отопрешься? Может, сам партизан? Может, сам, как пес, тоже с волчьей кровью? Все вы сволочи! Но только не выйдет по-вашему. Казаки сибирские по-иному надумали. Помня, что за ваш покой кровь проливали, обороняя от красных, заставят вас казаки вместе с армией уйти и гнезда ваши пожгут, чтобы не грелись в них ваши заступники — большевички.
— Послушайте, полковник, — обратился к офицеру епископ Виктор. — Перестаньте пугать хозяина глупыми вымыслами. Власть в Сибири в руках Сибирского правительства адмирала Колчака, и казачество сепаратно никаких решений принимать не может.
— Мне ваше монашеское мнение неинтересно. Да и вообще приказываю вам молчать, если не хотите ночевать на морозе. Про Колчака вашего слышать противно. Потому из-за этого адмиральчика, окружившего себя нафталинными генералами, дворянами, попами и купцами, нам, сибирским казакам, приходится покидать родные края. Вы свою кровь за них не лили? Вот есаул окропил ею сибирскую землю. Может, мы оба с ним падем на нее с мертвым объятием. Это вы за нашими спинами славите господа, греясь под боком у барыньки, даже в старости не скупой на ласковость.
— Замолчите!
