Конн Иггульден - Империя серебра
Свита, что и говорить, смотрелась внушительно: верховые и повозки растянулись вдоль дороги гадзара на три, не меньше. Из боязни уязвить супругу хана Сорхахтани велела открыть городские ворота и вместе с тем опасалась, что та просто проедет мимо своей в каком-то смысле соперницы как мимо пустого места. Она нервно наблюдала, как в ворота прошли первые ряды сопровождающих всадников и показалась самая крупная повозка (прямо-таки целый настил), которую тянули шесть быков. Повозка двигалась медленно, с визгливым скрипом, отчетливо слышным на расстоянии. Жена хана восседала под шелковым балдахином, натянутым на четыре резных столбика. Бока повозки были открыты, и Сорхахтани, в волнении сцепив перед собой ладони, завидела Дорегене, вплывающую обратно в Каракорум к своему мужу. Вид ее не обнадеживал. Сорхахтани уже издали почувствовала, что глаза этой женщины выискивают ее на расстоянии, — а затем впились цепко, неотрывно. Казалось, в них поблескивает некий огонек и они завороженно разглядывают эту стройную, красивую женщину в цзиньском платье зеленого шелка, с замысловатой прической, увенчанной серебряными брошами с кулак величиной.
Глядя, как повозка в считаных шагах от нее замедляет ход, Сорхахтани приходила во все большее смятение. Причиной, безусловно, было положение при дворе, которое она за предыдущие дни даже сама для себя не могла определить. Понятно, что Дорегене — супруга хана. Еще в прошлую их встречу она в этом плане Сорхахтани превосходила. Но за истекшее время Сорхахтани были предоставлены все звания и привилегии мужа. Такого в короткой истории монгольской державы еще не случалось. Ведь ни одна другая женщина не могла, скажем, при желании возглавлять тумен. Это была дань уважения хана к той жертве, которую принес муж Сорхахтани ради его дальнейшего правления.
С медленным глубоким вдохом она смотрела, как Дорегене подходит к краю повозки и величаво простирает руку, чтобы ей помогли сойти. Эта женщина — уже с проседью, весьма зрелого возраста — по правилам должна была поклониться Тулую, если бы он здесь стоял. Она же первой должна была и подать голос. Не зная, как Дорегене отреагирует на нее, Сорхахтани не желала отбрасывать свое, по сути, единственное преимущество. Ее нынешнее положение допускало требовать к себе почтительности, но в то же время ей не хотелось превращаться для этой женщины во врага.
На решение отводились считаные секунды, но тут ее внимание отвлекла частая поступь бегущих ног. Сорхахтани повернулась вместе с Дорегене и увидела, что через ворота бежит Яо Шу. Его лицо искажал гнев, взгляд полыхал: он видел, что происходит у него на глазах. Сорхахтани заметила, что костяшки пальцев у него окровавлены. Перехватив ее взгляд, советник тут же спрятал руки за спиной и церемонно поклонился ханской супруге.
Вероятно, этим он подал пример, и Сорхахтани тоже поступилась своим недавно обретенным достоинством. Когда Дорегене повернулась к ней лицом, она согнулась в глубоком поклоне.
— Ваше возвращение для нас большая радость, госпожа, — проговорила она, выпрямляясь. — Хан идет на поправку, и вы ему теперь нужны, как никогда.
Лицо Дорегене слегка смягчилось. Естественнее стала и нарочито выспренняя поза. Под осторожно-выжидательным взглядом Яо Шу ее губы тронула улыбка. И что окончательно выводило из себя, Сорхахтани (о, лукавая!) на это отреагировала тем же.
— Уверена, что вы поведаете мне все, достойное моего внимания, — вполне приветливым голосом сказала Дорегене. — Весть о вашем супруге повергла меня в печаль. Он был храбрым человеком. Мы даже не догадывались, насколько.
Сорхахтани зарделась в неимоверном облегчении от того, что жена хана ее не унизила, не выказала враждебности. Она вновь с изящным изгибом поклонилась.
— Милости прошу ко мне в повозку, — пригласила Дорегене, давая знак, чтобы им обеим помогли взойти на помост. — Дорогу во дворец мы можем скрасить беседой. А там, случайно, не Яо Шу?
— Моя госпожа. — Ханский советник поспешно согнулся еще раз.
— Мне нужны будут отчеты, советник. Принесите их мне в покои хана на закате.
— Не премину, госпожа, — ответил цзинец.
Что же это за хитрость такая? Он-то рассчитывал, что женщины из-за Угэдэя набросятся друг на друга, как две разъяренные кошки, а они вместо этого, словно признав, оценив и что-то почувствовав друг в друге с первого взгляда, уже прониклись дружелюбием. Воистину, женщины — самая непостижимая загадка на свете; поди-ка их пойми. Руки Яо Шу саднило от молотьбы по дверной обшивке. Его внезапно охватила усталость. Ужасно захотелось одного: поскорее возвратиться к себе и испить чего-нибудь горячего. В глухом отчаянии он смотрел, как Сорхахтани вместе с Дорегене взошли на повозку и сели рядом, уже щебеча, как пташки. Под крики погонщиков и воинов колонна двинулась с места. Прошло еще немного времени, и Яо Шу уже стоял на пыльной дороге совсем один. А ведь отчетность никому, кроме него, составить некому. И до заката не так уж много времени: надо подналечь, и лишь потом можно будет передохнуть.
На пути следования повозок и всадников улицы Каракорума наводнил люд. Для оцепления и осаживания ликующей толпы и просто зевак, желающих поглазеть на Дорегене, из войскового стана пришлось в срочном порядке вызывать кешиктенов. По своему положению супруга хана считалась матерью народа, так что кешиктенам приходилось усердствовать. На пути следования к золотому куполу и башням ханского дворца Дорегене одаривала своих подданных благостной улыбкой.
— Я и забыла, что здесь столько народу, — с удивленным покачиванием головы призналась она.
В тщетной надежде на ее благословляющее прикосновение люди снизу протягивали к ней детей. Другие выкрикивали ее имя и здравицы в честь хана и его семьи. Кешиктены стояли, сцепившись руками, с трудом сдерживая людской наплыв.
Когда Дорегене заговорила снова, Сорхахтани заметила у нее на щеках легкий румянец.
— Я так понимаю, Угэдэй все это время весьма к вам благоволил.
Скрывая укол раздражения, Сорхахтани на миг прикрыла глаза. Что тут сказать: Яо Шу.
— Присматривать за ханом значило для меня отвлечься от моего собственного горя, — сказала она. Вины в глазах Сорхахтани не было, и Дорегене поглядела на нее с интересом. Эта женщина еще никогда не была так красива, даже в молодости.
— Мне, по крайней мере, известно, что вы обидели советника моего мужа. Это вас кое в чем характеризует.
Сорхахтани откликнулась улыбкой:
— Яо Шу считает, что надо было во всем потакать желаниям хана. А я… Я не потакала. Думаю, этим я досадила Угэдэю настолько, что он наконец снова взял в руки бразды правления. Полностью он, госпожа, еще не поправился, но вы, пожалуй, заметите в нем перемену.
Супруга хана потрепала ее по коленке; болтовня Сорхахтани действовала на нее ободряюще. Духи неба, эта женщина считай что задаром сумела выбить из ее мужа все свои наследные звания! И, словно этого было мало, она своей силой поставила хана на ноги, когда он уже отказывался видеть родную жену и не допускал к себе собственного советника. Какая-то часть Дорегене знала, что Угэдэй тогда решил одиноко скончаться во дворце. Супругу он услал прочь с холодной решимостью, постичь которую было свыше ее сил. Ей тогда отчего-то подумалось, что воспротивиться — значит, увидеть его сломленным окончательно. Ее он в свое горе не допускал. Обидно, до сих пор.
Сорхахтани — уж как ей это удалось — сделала то, чего не получалось у самой Дорегене, и за это она ее молчаливо благодарила. Яо Шу, и тот был вынужден признать, что Угэдэй чувствует себя бодрей. Кто бы что ни говорил, а отрадно, что Сорхахтани присущ этот молодой, чуть ли не девчоночий задор. Так она меньше настораживает.
Сорхахтани потихоньку присматривалась к этой сидящей возле нее солидной женщине. Как давно ей никто вот так, в открытую, не выражал столь теплой приязни, на которую хотелось отвечать взаимностью! Трудно и выразить то облегчение, с каким Сорхахтани поняла: вражды между ними нет. Вообще Дорегене отнюдь не настолько глупа, чтобы после отсутствия врываться в дом эдакой всевластной хозяйкой: а ну, все ниц передо мной! И если Угэдэю присуще чувство самосохранения, то он должен был приблизить ее к себе уже с того момента, когда вернулся из похода. В ее руках он бы нашел исцеление. Он же вместо этого решил дожидаться смерти в ледяной от ветра комнате. Потом Дорегене поняла: он рассматривал это как незыблемость пред ликом смерти. Прошлые грехи и ошибки тяготили его настолько, что он уже не в силах был шевельнуться даже ради собственного спасения.
— Я рада, Сорхахтани, что вы все это время были рядом с ним, — сказала Дорегене.
Румянец на ее щеках сделался ярче, и Сорхахтани приготовилась к вопросу, который должен был неизбежно прозвучать.
